Как бы…Роман в новеллах

Не прошло полгода, новые ураганы накрыли Чаплынку, принесли на смену белогвардейцам красных кавалеристов. Дом волостной управы отошёл под штаб стрелковой дивизии во главе с Блюхером. Сюда же, торопясь, прибыл командующий фронтом Фрунзе, подтянулись его люди, пошла каша за кашей. Загнулись в чёрном дыму пахучие яблоньки, ахнули оглушённые грачи, замельтешив кипучим месивом в огненных перебранках в тучах и под тучами, перемешалось в небе светлое и тёмное, и было такое изумление вокруг в природе, что и куры с гусями, бабка Настюха Гранькина слыхала, да, куры с гусями вскричали бесовскими голосами. Народ плескал руками, не зная, что думать, чего ждать. Деды тёрли чубы, запахивали губами табачные самокрутки, зажимали кустистыми бровями слезливые по старости очи, им вовсе не хотелось думать или гадать по поводу приспевших пакостей, у мужика заботы о другом. Землю наяривать, вот дело, земля – так та же баба, всё на сносях, а военные дела эти, политика, нет, это не дело, гутарили деды, смотрели по сторонам искоса, осторожничали, нет ли ушей чужих, расходились степенно по хатам, учуяв подозрительные шевеления в атмосфере.

Арсений сидел большей частью дома в сильном расстройстве духа, надежд ни на что хорошее у него не осталось. Людмила с сердечным соболезнованием наблюдала, как мужнины руки поглаживали дорогую его сердцу награду – Георгиевский крест, налюбуется с тяжкой горечью своей забавой, да полезет, вздыхая, по деревянной лестничке в погреб, схоронит под досками. Там же и наручные часы именные таил, полученные им из рук самого государя, с дарственной надписью за доблестное служение Царю и Отечеству.

Его чуйка сбылась. У зажиточных крестьян взялись отбирать излишки земли в соответствии с новым законом Всеукрревкома. «Ничего, мы и так проживём, главное, ты не перечь, видишь, какие они, лучше не связываться», – говорила Людмила, настороженно поглядывая на смурного мужа. Правду сказала, ещё почти десять лет Кавуны держались, хоть и отрезали по живому у них лучшие, сочные угодья, но что‑то, да осталось для продолжения земледелия. Чи не смерть, лопотала, ластясь ночью к мужу, Людмила, надаривала поцелуями, дабы не заскучал совсем не в меру, дабы не закаменел. Куда там, разве мог Арсений закаменеть рядом с Людмилой, он и любые грозы мог пережить, зная под собой её, медовушку горячую, тут и лихо не страшно, и беда не горька.

Однако подковыляло совсем уж смятенное время, взбрыкнули по сёлам угрозы шибануть в сбрую кулацкие хозяйства, пошли сыпаться обещания учинить буржуям такое, что сразу побачут, кто тутось головний. Треба тикать, Людмилушка, кликнул думку жене Арсений, и тут разве ж можно видказаты, когда шалят, ой, шалят, хиба же не ясно.

В одну из напоённых тёплыми повитрями ночей 1930 года, отлупились к ляху Кавуны, как порешили за их участь на своём уличном совете провонявшие махоркой старейшины. С Кавунами всё зрозумило, балакала голытьба, набилось бедняков в опустевшие кавунские хоромы, засудачили про делёж, в рукопашную пошли вопросы решать, покуда красные командиры не огрели плётками. Разбежались, сгорюнившись, голодранцы, не удалось понагреться у лёгкой наживы. Опечатали пригожий дом бумажкой с подписью комиссара, до времени притихло опустевшее жилище. И молчало тут всё, ещё вчера пригодное к семейной жизни, и ничто из тёплого кавунского гнезда не рассказало никому, как Кавуны в последнюю для них ночь в родном селе, слёзно помолившись в дорожку, поклонами ублажили матушку‑земельку колешками, да и потекли, крестясь, в надежде обрести если не землю обетованную, то хотя бы клочок той райской земли. Грели мрию сховаться от тяжкого духа, этого морока, что давил на них в Чаплынке. Как это случается с людьми, им казалось, что где‑то, где их нет, там‑то уж точно живётся не так, а значит, и угроз спокойствию меньше, и буде им гаразд, буде гарно.

Они, и больше Арсений, нежели Людмила, с готовностью поверили в слухи, что будто бы самым надёжным местом в отношении будущего теперь стал Крымский полуостров, где, опять же по слухам, должно было вот‑вот начаться что‑то такое, что обязательно вернёт прежние порядки, а красных отбросит назад на материк. Нам терять нечего, решил Арсений, а попытать счастья можно, коли здесь, в Чаплынке, нас грозят сослать в Сибирь, то хуже точно не будет. Ох, как жалко было Людмиле расставаться с любимым селом, с близким отсюда морем, горевала вместе с матерью старшая дочь, пятнадцатилетняя Наташа. И всю жизнь потом они обе будут вспоминать с огромной печалью свою любимую родную Чаплынку и сожалеть, что тогда решились покинуть насиженное место.

Вместе с Кавунами в дальний путь отправились корова, да две лошади. Что удалось взять, то и взяли. Дремали рядом с родителями в повозках Наташа и десятилетняя Жанна, спал на руках матери годовалый Алексей.

Не без трудностей пришли на Крымскую землю, к брату Арсения в Джанкой. Николай выделил им половину дома. Арсений устроился на работу в конюшню. Он прекрасно разбирался в лошадях, знал толк в своей работе, с детства имел навык управляться с лошадьми, а в казачестве его закрепил.

Жизнь снова приняла внешнее благополучие. У реки взялись всей улицей строить саманные домики, как гнёзда ласточки, лепились по цепочке над бегущей водой, обнадёживали душу думами. Так обзавелись Кавуны глиняным домом с дверью на крючке, как у всех. Отдыхали душой после пережитого в Чаплынке, наслаждались тишиной. Хлопотали на клочке земле, ухаживали за деревьями, дочери смотрели за птицей, коровой, помогали по хозяйству. Людмила, будучи способной портнихой, ходила по домам, брала заказы, до поздней ночи в их саманном домике строчила её швейная машинка.

В душе Арсения не было лада. Сердцем не мог примириться с большевистской властью, не мог слышать новости о доносах, арестах, закрывающихся церквях, претила чуждая его духу, как он говорил, богоборческая идеология, взятый в стране курс на уничтожение богатых. Ненависть съедала его. «Когда слышу россказни о строительстве коммунизма, в глазах темнеет. Так бы и бросился в драку. Чуть не плюнул в лицо одному из них». «Мы вполне хорошо живём, что ещё нужно, смирись. Благодари Бога, что живы и не сосланы на Север», говорила Людмила.

Он всё ещё надеялся на падение ненавистного строя.

Война усилила эти надежды, особенно, когда Джанкой оказался в зоне влияния немцев.

Арсений, не веря предчувствиям жены (Людмила пророчила зыбкость оккупации), отправился на поклон в немецкую комендатуру, прихватил с собой в качестве доказательства приверженности царскому строю именные награды от Николая II. За исповедь о неприязни к коммунякам его похлопали по плечу и оставили работать в конюшне.

Но о суровом предсказании Людмилы вспомнить пришлось‑таки. С наступлением Красной Армии и стремительно приближающимся освобождением полуострова требовалось спешно решать: уходить Арсению вместе с врагами русских, или дожидаться расстрела. Он хорошо понимал, что с ним будет.

Людмила не пожелала оставить родную землю, а тем более оказаться в эмиграции. Взрослые дочери поддержали её.

Под грохот канонады, в зареве огней, пожаров, под полыхающим ночным небом, прощались Арсений и Людмила на всю жизнь, больше никогда не было им суждено встретиться. Подошла к отцу для прощания старшая Наташа с двумя малыми дочерями, из‑за её спины смотрел с сочувствием на своего тестя Борис. Арсений подхватил на руки внучек. Заплакала Наташа. Следом Жанна. Предчувствовали, теряют отца навсегда. Алексей во двор не вышел, он сидел на топчане, к которому тулились самодельные, сделанные батей, подогнанные по росту костылики. Отец вернулся в хату, сын сдерживался, чтобы не плакать, ему уже исполнилось пятнадцать лет, у него пробивались усы и он заметно возмужал. Обнявшись, оба заплакали.

Доносились всхрапывания лошадей, приглушённая немецкая речь, по дороге шли в темноте солдаты нескончаемой цепью. Арсению прокричали по‑немецки, он махнул рукой оставшимся во дворе, и побежал с тяжёлым сердцем в сторону конной части обоза.