Куколка. Ничего и не было
А сегодня она стояла у станка в экзаменационном зале, как та трехлетняя девочка. Ей было больно и неудобно, хотелось плакать. Но рядом была уже не мама, а пятеро малознакомых людей, суровых, ожидающих от нее великих свершений и превосходного мастерства, которым она не владела. Вставая после падения, Татьяна услышала очень тихое замечание от Прохорова: «Кривоножка». В опустошенных глазах экзаменаторов, потерявшим к ее выступлению всякий интерес, Татьяна увидела собственное будущее: густую тьму, полную безызвестность, пустоту одиночества, безделье и ненужность. Не дав ей закончить, Афанасий Семенович тяжело вздохнул, стараясь не смотреть на Татьяну, будто видеть ее больше не мог, и сухо попросил позвать следующего.
Алкоголь приглушал боль, сжигающую все нутро, но этот же алкоголь развязывал язык, расслаблял нервы и выпускал эмоции наружу. Татьяна сама не понимала, что с ней происходит. Она ведь никогда до этого не была пьяна и не думала, что может так запросто взять и расплакаться перед незнакомцем в публичном месте.
– Кто ему дал право называть меня «кривоножкой»? Да, я упала, но с кем ведь не бывает. Он же педагог, в конце концов! – Татьяна начала возмущенным тоном, но постепенно скатилась на жалостливый писк и всхлипывания. Хоровод мыслей почти неосознанно вытекал наружу. – А Муравьева сказала, что балет – это не мое. Да какого черта?! Это не ей решать, мое это или нет. Но самое обидное, что она права. Это не я!
Она ударила ладонью о стол и разрыдалась.
– Это все мама. Она хотела, чтобы я стала прима‑балериной, раз у нее не получилось. А я… я ее подвела… Она все делала, чтобы я только занималась, она так в меня верила… – Татьяна все ниже опускала голову на стойку. Хотелось выбить саму из себя. – Я разбила ей сердце. Она меня не простит. Я должна была лучше стараться. Но я не могла. Я и так из последних сил танцевала. Я, правда, я, правда, не могла…
Она посмотрела на бармена с извинением, представляя мамино лицо, шмыгнула носом, осознав, что мамы здесь нет, и снова проревела: «Ааа». Парень вздохнул, но не перебивал. И Татьяна не останавливалась. Выплескивала все до последней мысли.
– Муравьева – балерина от бога, а я так… Никчемность! Неужели все это было зря?! Столько сил! У меня ведь даже детства нормального не было. Только балет. Эти вечные тренировки, репетиции, спектакли. Жесткий график, жесткие диеты. И все только смеются над тобой. Даже подружки… У меня и парня никогда не было. Из‑за этого гребаного балета… А теперь все напрасно. Надо же так… провалиться на госе! Меня теперь не допустят к выпускному спектаклю. И восемь лет – в трубу!
Татьяна рыдала в голос, грудь сильно раздувалась и сдувалась, слезы текли ручьями. Люди в баре оборачивались на них. Бармен озирался и неловко пожимал плечами. Вид у него был потерянный и в то же время сочувствующий. Он достал из‑под стойки бумажные салфетки и протянул Татьяне. Она их приняла с благодарностью и высморкалась.
– Еще шот, – сказала, слегка успокоившись.
Парень убрал грязные салфетки и положил перед ней почти целую пачку чистых, а затем приготовил еще одну стопку текилы.
– А ты? – жалостливо спросила Татьяна, глядя на одинокий шот перед собой.
Бармен молча налил и себе. Так же молча они выпили. И потом еще какое‑то время молчали. Парень смотрел на нее с любопытством и эмпатией, а Татьяна отводила опухшие красные глаза. Ей стало стыдно и за то, что она неудачная балерина, и за то, что расплакалась перед ним, и за то, как сейчас выглядела. Представляла себя размякшей помидориной, увлажненной рассолом из слез.
К ее счастью, бармена позвали две девушки с другой стороны стойки, теперь еле стоящие на ногах. От них исходил пар – они только что вернулись с танцпола. Щеки у обеих были красные, волосы растрепаны, юбки, и без того мини, задраны до неприличия. Их заметно шатало. Держась за стойку, обе выпячивали полуголые попы на всеувидение. На это быстро среагировали парни с танцпола и примкнули сзади.
Татьяна испугалась, что может довести себя до такого же состояния. Теперь ей ничто не казалось невозможным. Она осмотрелась по сторонам. Бар под завязку заполнился опьяневшей толпой, напоминавшей банку с червями. Танцующие так же некрасиво извивались под плавную музыку, чуть ли не обвивая друг друга. Но на лицах под глянцевым слоем пота блестело удовольствие. Толпа заряжала весь бар своей энергетикой. Татьяна заметила, что даже сидящие за столами двигались под музыку.
Потихоньку плавные звуки, стягивающие движения, духота, смешанные запахи и больше всего алкоголь расплавили Татьянино сознание. Она легла головой на барную стойку. Теперь было плевать, что стало с ее любимой шляпой, и с сумочкой, и, наконец, с ней самой. Сзади она почувствовала объятие потных рук. Кто‑то что‑то говорил ей на ухо, называл красоткой, о чем‑то спрашивал. Потом она услышала едва узнаваемый за приступом гнева голос бармена. Руки тут же отлипли от нее. Где‑то на заднем фоне Татьяна еще различала музыку и крики. Потом мягкие руки подняли ее голову, бармен что‑то озадаченно говорил ей в лицо, но она уже не разбирала и отключилась.
Глава 2. Секс, кино и мозаика (1)
Сначала в Татьяне проснулся желудок. Он заурчал вперед того, как она открыла глаза. А потом о себе дала знать голова, точнее, расколотая на тысячи кусочков черепная коробка. Возникло стойкое ощущение, что мозг весь вытек, и внутри образовался вакуум. Сознание кружилось, как в невесомости. По крайней мере, Татьяна так себе невесомость представляла.
Она перевернулась на бок и только потом открыла опухшие веки. Постельное белье сильно пахло кондиционером. Татьяна поморщила носик и протерла глаза. Приподнявшись на локте и схватившись за голову, осмотрелась.
Она лежала на раздвижном диване напротив окна, зашторенного портьерами шоколадного цвета. Светлые, с едва различимым геометрическим узором, обои кое‑где отклеивались от стен. Древесно‑серый ламинат на полу изрядно протерся. Сбоку от дивана стоял компьютерный стол, заваленный мелочевкой. Над ним висел плоский, но масштабный телевизор. Провода, как лианы, оплетали все вокруг и около. Зеркало на дверце шкафа‑купе треснуло. По правую сторону окна находился стеллаж с книгами, мятой бумагой и разбросанной канцелярией.
Татьяна даже с похмелья ужаснулась тому, до чего хозяин довел эту квартиру своей неряшливостью. У них дома не было ни пылинки. Став директором танцевальной студии, мама даже уборщицу наняла, потому что сама уже не успевала заниматься домашними делами, но жить в такой грязи не могла себе позволить.
У окна Татьяна заметила кресло‑кровать. И на нем кто‑то спал. Она непроизвольно громко ахнула и тем самым разбудила его.
Парень вскочил на постели и в испуге огляделся. Когда его взгляд поймал Татьянин силуэт, оба вскрикнули.
– Это… твой дом? – спросила она, признав в незнакомце вчерашнего бармена.
– Ага, – кивнул он ошеломленно.
На секунду Татьяна успокоилась, но сразу запереживала: «О, черт, что было?». Первыми в голову пришли самые страшные версии развития событий. Она тут же осмотрела себя: платье плотно обтягивало фигуру, по ощущениям бюстгальтер и трусы тоже, и колготки давили на живот. Ее никто и не пытался раздеть. И спали они на разных кроватях. Татьяна с облегчением выдохнула.
