Легенды губернаторского дома

Молодой Гудман Браун на закате вышел на улицу Салема, но, ступив за порог, обернулся, чтобы поцеловать на прощание молодую жену. А Вера, которой это имя подходило как нельзя лучше, высунула в дверь хорошенькую головку. Ветер тотчас заиграл розовыми лентами ее чепца, когда она обратилась к Брауну.

– Дорогой мой, – тихо и немного грустно прошептала она, наклонившись к самому его уху. – Прошу тебя, отложи путешествие до рассвета и поспи этой ночью в своей кровати. Когда женщина одна, ее одолевают такие сны и мысли, что иногда она сама себя пугается. Пожалуйста, дорогой мой муж, побудь со мной этой ночью – именно этой из всех ночей в году.

– Любимая моя Вера, – ответил молодой Гудман Браун. – Из всех ночей в году именно этой ночью я должен ненадолго тебя покинуть. Мое путешествие, как ты его называешь, нужно завершить, пройдя туда и обратно до рассвета. Неужели ты, моя дивная красавица жена, сомневаешься во мне всего лишь через три месяца после венчания?

– Тогда храни тебя господь, – сказала Вера, и розовые ленты взвились на ветру, – и да увидишь ты все во благости, когда вернешься.

– Аминь! – воскликнул Гудман Браун. – Помолись же, Вера, и ляг спать, как только погаснет вечерняя заря. И ничего плохого с тобой не случится.

Засим они расстались, и молодой человек зашагал своей дорогой, пока, решив свернуть за угол у молельни, не оглянулся и не увидел, что Вера по‑прежнему смотрит ему вслед с печальным лицом, несмотря на веселые розовые ленты.

«Бедная Вера! – подумал он с болью в сердце. – Какой же я бессовестный, что оставляю ее, отправляясь по такому делу! Она еще и о снах говорит. Думается мне, что при упоминании о снах лицо у нее было встревоженное, словно сон предупредил ее о том, что надо сделать нынче ночью. Но нет, нет, такие мысли убили бы ее. Ведь она ангел земной, и после этой ночи я неотлучно буду при ней и вместе с нею взойду на небо».

Приняв столь превосходное решение о своем будущем, Гудман Браун счел себя вправе поспешить по теперешнему недоброму делу. Он шел мрачной и безлюдной дорогой, и черневшие деревья делали ее еще темнее, едва расступаясь по обе стороны узкой тропинки, после чего снова смыкались за спиною путника. На тропе не было ни души, а в подобном одиночестве есть та особенность, что идущий не знает, кто может скрываться за бесчисленными стволами и нависающими над головой ветвями. Так что, шагая по безлюдной тропинке, он в то же время может идти сквозь невидимую толпу.

«Тут за каждым деревом может скрываться злобный индеец, – сказал себе Гудман Браун и, опасливо оглянувшись, добавил: – А что если сам дьявол идет рядом со мной?»

Продолжая оглядываться, он миновал поворот и, снова глядя вперед, увидел фигуру скромно одетого человека, сидевшего под старым деревом. При появлении Гудмана Брауна тот поднялся и зашагал рядом с ним.

– Ты опоздал, Гудман Браун, – произнес он. – Когда я проходил по Бостону, часы на Старой Южной церкви били, а это произошло добрых пятнадцать минут назад.

– Меня немного задержала Вера, – ответил молодой человек слегка дрожавшим голосом, причиной чего было внезапное, хотя и не совсем неожиданное появление его спутника.

В лесу уже окончательно стемнело, особенно там, где шли те двое. Второй путник, примерно лет пятидесяти, явно того же звания, что и Гудман Браун, весьма походил на него, однако, возможно, скорее выражением лица, нежели чертами. И все же их можно было принять за отца и сына. Однако в том, что постарше, несмотря на простые одежду и манеры, чувствовалась неуловимая уверенность человека много повидавшего, который не сконфузился бы за обедом у губернатора или при дворе короля Вильгельма Оранского, если бы оказался там волею судеб. Но единственное, что при взгляде на него бросалось в глаза, – это посох, похожий на большую черную змею, столь причудливо выгнутый, что, казалось, он извивается и дергается, как живой аспид. Это, разумеется, было обманом зрения, дополненным еще и изменчивым светом.

– Живее, Гудман Браун! – крикнул его спутник. – Таким шагом негоже начинать путешествие. Возьми мой посох, если ты так быстро устал.

– Друг, – сказал Браун и остановился вместо того, чтобы прибавить шагу, – исполнив уговор с тобой здесь встретиться, я теперь хочу вернуться туда, откуда пришел. Я сомневаюсь касательно ведомого тебе дела.

– Вот как ты заговорил? – отозвался державший аспидный посох. – Давай все же двинемся дальше и по пути поговорим. Если я не смогу тебя убедить, то ты повернешь назад. Мы совсем недалеко зашли в лес.

– Слишком далеко! Слишком! – воскликнул Браун, невольно возобновляя шаги. – Ни мой отец, ни отец моего отца никогда не ходили в лес по подобному делу. Со дней мучеников все мы честные люди и добрые христиане, и быть ли мне первым из Браунов, кто ступит на сей путь и свяжется…

– …С такой компанией, хочешь сказать? – заметил тот, что постарше, именно так поняв нерешительность Брауна. – Отлично сказано, Гудман Браун! Я так же хорошо знаю твое семейство, как и остальных пуритан, и это не пустые слова. Я помогал твоему деду‑констеблю, когда тот истово гнал плетью квакершу по улицам Салема, и именно я подал твоему отцу горевшую сосновую головню из своего очага, когда тот во время Войны короля Филиппа поджег индейскую деревню. Оба они были моими добрыми друзьями, и много раз мы с ними приятно прогуливались по этой дороге, в веселом расположении духа возвращаясь после полуночи домой. Ради них я готов и с тобой подружиться.

– Если все так, как ты говоришь, – ответил Гудман Браун, – то мне странно, что они никогда об этом не упоминали. Хотя удивляться тут нечему: ведь если бы об этом возник хоть малейший слух, то нас бы изгнали из Новой Англии. Мы люди истово верующие, к тому же трудолюбивые, и не потерпели бы подобного греховодства.

– Греховодство или нет, – произнес путник со змеившимся посохом, – но я в Новой Англии знаю очень многих. Дьяконы многих церквей пили со мной вино причастия, члены советов многих городов выбирали меня своим главою, а большинство законников и судей блюдут мои интересы. Вот и с губернатором мы… Но это государственная тайна.

– Разве так может быть?! – вскричал Гудман Браун, удивленно глядя на бесстрастного спутника. – Хотя мне дела нет до губернатора и законников: у них все по‑своему устроено, и они не образец для простого селянина вроде меня. Но, пойди я с тобой, как мне потом смотреть в глаза доброму старику, пастору нашей церкви в Салеме? О, ведь от его голоса я дрожу в день субботний и во время проповеди.

Дотоле старший по возрасту путник слушал Брауна с должной серьезностью, но теперь им овладело неудержимое веселье. Он так сотрясался от смеха, что, казалось, вместе с ним извивается и его похожий на змею посох.

– Ха‑ха‑ха! – вновь и вновь хохотал он, затем взял себя в руки. – Ну же, продолжай, Гудман Браун, продолжай, но только не умори меня смехом.

– Так вот, чтобы раз и навсегда покончить с этим делом, – весьма уязвленным тоном проговорил Гудман Браун. – У меня есть жена Вера. Это разбило бы ей сердечко, а я уж лучше свое разобью.

– Если так, то я отказываюсь, – ответил его спутник. – Ступай своей дорогой, Гудман Браун. Я не смог бы причинить Вере зла даже ради двадцати старушек вроде той, что идет перед нами.

С этими словами он указал посохом на шагавшую по той же тропинке женскую фигуру, в которой Гудман Браун узнал набожную и благообразную даму, что учила его в детстве катехизису и до сих пор была его советчицей и наставницей в вопросах веры вместе с дьяконом Гукином.

– Воистину удивительно, что благочестивая Клойз оказалась ночью в таком пустынном месте, – проговорил он. – Но с твоим уходом, друг, я двинусь напрямик через лес, пока эта добропорядочная женщина не останется позади. Будучи с тобой не знакомой, она может спросить, с кем я говорю и куда иду.