Люблю тебя, сестренка

Унылый зимний пейзаж уже начал раздражать, хотя я только ступила на родную землю. Голые деревья одиноко качались на ветру, разбросав тонкие ветви, словно расползшихся червей. Высокие сугробы старого грязного снега возвышались по обе стороны дороги. Никто не убирал эти глыбы. А кому это надо в таком месте? Сюда если и приезжать – то только чтобы умереть.

Серое низкое небо давило. Если бы меня спросили, с чем ассоциируются мои детские воспоминания о доме, я бы непременно ответила «с депрессией». Как здесь люди живут? Как я здесь провела свое детство?

Водитель послушно вез меня домой и молчал, изредка поглядывая в зеркало заднего вида. Он был типичным колоритным шофером. Полнолицый мужчина средних лет, в синем пуховике, тонкой не по погоде шапочке и с мерзкими усами. От него пахло табаком. Да так сильно, что меня затошнило.

Ну вот, я уже стала брюзгой, хотя приземлилась полчаса назад. Папа бы назвал меня «столичной бесящей штучкой». Я улыбнулась. Он всех гостей города так называл. Теперь гостем стала и я.

В этом месте все становятся такими. Имею в виду приезжих. Сдается мне, теперь и меня припишут к чужакам. Пусть я и выросла в этих краях, но мне бы хотелось об этом забыть.

Я смотрела в окно, стараясь дышать ровно, чтобы не укачало. Поглаживала перемотанные руки и репетировала речь, которую мне придется выпаливать каждому, на кого наткнусь. Возгласов «Алла, это ты? Где была? Сколько лет пропадала? Поди, замуж вышла, деловая стала?», увы, не избежать. Не избежать и взглядов, наполненных отвращением. Люди любят болтать. Особенно пожилые. Им всегда есть дело до чужих судеб. Уверена, они уже вдоль и поперек обмусолили нашу семью и мой отъезд.

За окном автомобиля мелькали сухие обнаженные деревья. Сколько же секретов они видели и хранили. Сбрасывали каждую осень листья, пряча под ними тайны сибирского городка.

В голове стучала одна единственная фраза «Папа умер». Как бы ты ни был готов услышать однажды такое, это будет больно, словно твое тело бросили в центрифугу, выжали до последней капли и затем проехали сверху катком, ломая остатки души. Хотя мы и не были близки с отцом в последнее время, я скорбела. Только пока об этом не знала. Сестра бы сказала, что мое черствое сердце не способно испытать всю боль от потери, а папа бы, как всегда, смягчил ее острый язык и добавил «хорошо, что Алла не такая».

Я все еще думала, что по приезде отец откроет мне дверь, и я выдохну, заявив им: «И кто тут подлая дрянь?».

С приближением к дому на душе становилось тошно. Кошки скреблись, оставляя длинные поверхностные царапины от прошлого. Я уже узнавала тусклые однотипные дома в три этажа, полуразваленный кирпичный завод, который почти растащили на материал, грязные улочки, невзрачные деревянные постройки и грязный снег. Завода уже давно нет, а смог над городишком так и остался. Дымкой заволокло небо, голову начало сжимать.

Вдоль узких улиц уродливо возвышались двухэтажные бараки, исписанные неприличными словами, кафе и банк. Вывески давно выцвели. Они висели еще со времен мамонтов.

Водитель повернул налево. Картина не изменилась. Можно было подумать, что мы ездим кругами. Те же бараки, обшарпанные дома и развалины водонапорной башни. Ее так и не привели в порядок. В ряд тянулись гаражи.

Когда я увидела свой дом, мне пришлось сжать руки до онемения, чтобы унять дрожь. Реальность настигала, «медленно сворачивая мне шею». Я здесь не из‑за ностальгии. Я здесь из‑за отца.

– Третий подъезд, – сказала я водителю, и тот кивнул.

Он вышел из машины и достал из багажника чемодан. А я не торопилась выходить. Осознание того, что это не сон, и назад пути не будет, ударило под дых. Я уже была готова вернуться обратно, прячась от прошлого и настоящего, но таксист постучал в окно и вежливо улыбнулся, приглашая меня на выход. Он открыл дверь и подождал, пока вытащу неохотно свое тело.

Морозный воздух сковал дыхание, а ноздри покрылись инеем. Вот она – сибирская зима. Я утонула в высоком воротнике куртки, чтобы не повредить морозом кожу. Выдвинув ручку на чемодане, благодарно улыбнулась водителю и направилась к входу. Радовало то, что зимой местные сплетницы не паслись, как овцы, около подъездов, обсуждая каждого, кому не повезет пройти мимо. Хотя была вероятность, что они торчали в окнах по своим квартиркам и наблюдали за всем, что творилось вокруг.

Я еще долго стояла около двери, не решаясь постучаться. Входить в дом детства, но уже без отца – больно и страшно, так страшно, если бы падала в бездну. Но я не могла стоять так вечность. Понимая, что мне придется взять все заботы на себя, сделала глубокий вдох и резко выдохнула.

Они не справятся без меня.

Тогда я постучалась и дернула ручку. Дверь была открыта. Такие уж тут живут люди, никогда не запираются. Раньше можно было даже заметить торчащий ключ в скважине.

В квартире царили полумрак и гробовая тишина. Не очень приятное сравнение, но точное. Хотелось крикнуть, есть ли кто дома, но язык не поворачивался нарушить разрывающую тишину. Из прихожей было видно часть гостиной. В ней почти ничего не изменилось. В этом городе хоть что‑то меняется?

Я до жути боялась увидеть гроб посреди квартиры. Раньше, когда умирали люди, их привозили домой прямо в гробу. Ночевать с мертвым телом – полный бред. Ты один, в соседней комнате тело мертвеца, и твоя фантазия начинает разгораться не на шутку. Но ничего подобного в доме не было. Я сняла ботинки и прошла по коридору к кухне. К моему удивлению, все зеркала в доме не занавесили. Я бы не сказала, что моя семья набожная, но мне казалось, они чтили традиции «как у всех».

Развернувшись, направилась к спальне родителей. В голову ударило воспоминание. Когда мы с сестрой только перешли во второй класс, папа купил нам настольную игру, что‑то по типу «бродилок», и мы всей семьей под отблески свечей во мраке играли за кухонным столом или на полу. Из‑за непогоды нам часто отрубали свет. И от скукоты спасали игры под пламя свечей.

Свечи являлись не только освещением, но еще и частью театра теней. Папа с мамой устраивали нам целые пьесы с антрактами, используя руки и тень на стене. Я невольно улыбнулась. Такие воспоминания грели ледяную душу. Я даже на какое‑то мгновение забыла про причину моего приезда.

Направилась в дальнюю комнату – некогда мою спальню, которую мы делили с сестрой. Дверь была прикрыта, и за ней раздавалось глухое хлюпанье. Я толкнула дверцу, и она со скрипом распахнулась. На кровати ютились мама с сестрой.

Анна подпрыгнула от неожиданности. Ее лицо распухло от слез. Волосы запутались, и к щекам прилипли мокрые прядки. Честно говоря, выглядела она кошмарно. Как и должен выглядеть скорбящий человек. Мама была похожа на мумию. Она высохла. Впалые щеки, синяки и мешки под глазами вызывали ужас. И отвращение. После всего, что сделал ей отец, она так убивалась?

Они обе бросились ко мне, когда до них наконец‑то дошло, кто стоит перед ними. Сестра вцепилась в меня так сильно, что я еле устояла на ногах. Мне пришлось ловить равновесие. Мама подошла и нежно обняла. Она постарела. Я видела эту старость в ее глазах. И ощущала боль.

– Привет, мама, – тихо произнесла я.

И мы разревелись.

Сейчас