Мама по контракту

Мой муж в кровати с моей подругой. А я в роли обманутой жены, которая не вовремя вернулась с работы. Вот и весь театр. Анекдот.

– Лика, давай не сейчас, – Олег морщится, словно я ему помешала. Отвлекла. На его лице ни стыда, ни огорчения, только какая‑то непонятная злость. И досада.

Нет даже тени вины. Никакого раскаяния.

Олег не извиняется, не пытается как‑то сгладить весь кошмар ситуации. Просто невозмутимо одевается, с таким выражение на лице, что мне становится сразу еще хуже.

До меня доходит, что это он злится на меня: что я пришла не вовремя и застала его с другой. Не дала закончить. Раскрыла. Выставила идиотом.

И вот тут я понимаю, что Олег меня не любит. Совсем. Это как озарение.

Мгновенная жесткая вспышка. И ударная волна боли за ней.

 

3.

 

Внутри становится очень больно, и я пугаюсь по‑настоящему. Потому что теперь я не одна, и если сделаю все правильно – больше никогда не буду одна. Но именно поэтому сейчас мне нужно уйти. Сбежать.

Не устраивать скандал, не пытаться выцарапать Олегу глаза – хотя на такое я не способна. Не выкидывать Верины вещи за порог, чтобы она бегала голой по лестничной клетке.

Нужно снять с крючка в коридоре теплый пуховик, переобуться – лучше надеть ботинки, которые я купила для зимних прогулок. И не забыть шарф и шапку.

Я разворачиваюсь и ухожу переодеваться. За спиной раздаются голоса, но я не вслушиваюсь. В ушах стоит гул, словно я лечу в самолете. Ботинки, пуховик. Кошелек в карман. Взять рюкзак, вытряхнуть в него содержимое сумки, запасной свитер – он очень кстати в коридоре.

Сейчас мне нужно все самое удобное.

Голоса становятся все громче, кажется, Олег зовет меня, но я уже выхожу за дверь: внутри все напряжено до предела. Ключи я не забираю. Не хочу сейчас смотреть ни на брелок, ни на того, кто его подарил.

Спускаюсь вниз.

На этаже стукает дверь, но никто не кричит. Не пытается меня остановить. На последней ступеньке я останавливаюсь, жду секунду. Но нет, тишина, а потом хлопок закрывающейся двери. Как выстрел.

Все.

Быстро и осторожно иду обратно, к ждущей меня женщине. Спроси кто меня потом, о чем я думаю – не отвечу. Потому что мыслей нет, есть только боль от того озарения. И она такая яркая и сильная, что дышать все еще трудно.

Женщина, как и обещала, сидит в машине и что‑то набирает в телефоне. Видя меня, улыбается, выходит, открывает багажник и достает колыбель. На плотной упаковке картинка – малыш и двое родителей рядом. Совсем как в моей мечте. В той самой, где мы вдвоем растим нашего ребенка. Теперь внутри фантазии черная дыра в форме Олега.

Я на автомате благодарю, что‑то отвечаю на вопросы, достаю деньги. Женщина смотрит обеспокоенно и почему‑то берет меня за руку:

– Вы уверены, что вам нужно обратно на работу? Вы выглядите бледной. Давайте я вас подкину до дома. Мне не сложно.

– Нет. Да. Я… – сбиваюсь, пытаюсь понять, о чем она.

Ведь домой мне нельзя. Там меня больше не любят, а значит, возвращаться бессмысленно. И что теперь делать? Как жить дальше?

С полным знанием, что Олег меня предал. Что Вера меня презирает и залезла в нашу с Олегом кровать. В нашей квартире.

Что теперь жизнь никогда не станет прежней. Потому что она разлетелась на куски. Никаким клеем не склеешь.

Поэтому я осознанно беру себя в руки и произношу связную фразу, первую за последнюю четверть часа:

– Если не сложно, мне нужно на Авиаторов, восемь. Вы правы, мне действительно нехорошо. Голова кружится.

– А там будет кто‑то, чтобы помочь? – женщина усаживает меня на переднее сиденье, захлопывает дверь и через пару секунд садится за руль.

В машине пахнет корицей и булочками, но с химической отдушкой. Женщина замечает, что я сглатываю, и приоткрывает окно, одновременно сдергивая флакончик с освежителем с зеркала заднего вида.

– Слишком сильный запах? Сейчас проветрится.

– Ничего, не страшно, – говорю я. Страшно то, что теперь у меня нет Олега. Был пять лет, а теперь хлоп и испарился. – Я потерплю запах. Меня не укачивает. Это адрес моей подруги. Она должна быть дома.

– А вы позвоните, – настаивает женщина. – А то, может, мне стоит вас прямо в больницу везти. Одной сейчас точно быть не стоит. Когда я носила Сонечку, меня трижды клали на сохранение. И один раз могли не успеть – хорошо, рядом оказался понимающий человек. Так что звоните. Я не тороплюсь, подожду.

Я достаю телефон, ищу номер Машки и жму вызов. Она отвечает почти сразу.

– Я сейчас еду к тебе, – говорю я. – Никуда не уходи.

– Не уйду, конечно. Что у тебя стряслось? Уволили?

– Почти. Скоро буду, – я нажимаю отбой.

Женщина улыбается успокоенно и выруливает на дорогу. У нее очень красивые серьги – из яркой тесьмы и стразов. Что‑то индийское: желтое, оранжевое, зеленое. Как тропические птицы. Я стараюсь смотреть на них всю дорогу и не думать.

Мы приезжаем очень быстро.

Женщина выгружает из багажника колыбельку, а потом, не слушая уговоров, помогает поднять ее на третий этаж Машкиной хрущевки. Лифта тут нет.

Женщина прощается, ободряюще хлопает меня по руке, говорит:

– Держитесь, – и уходит, напоследок сказав: – Все будет хорошо. Это большое счастье, просто потом поймете.

Я понимаю даже сейчас, но внутри все – сплошная рана. Это даже не боль, это нечто большее.

Я звоню в дверь. Жду.

Почему‑то на лестнице очень холодно. Мне наверно никогда в жизни не было так холодно. Дрожь пронизывает тело от шеи и до колен. Хочется сжаться в комок прямо тут, на лестнице. Я заставляю себя дышать ровно, потому что при такой трясучке даже сказать Маше слово не смогу.

Кутаюсь в шарф и сую руки в карманы. Натыкаюсь на что‑то, вытаскиваю и понимаю, что это та самая купюра в пять тысяч, за которой я бегала домой.

Выходит, женщина не взяла денег. Сунула мне обратно в карман.

Внизу щелкает замок на двери подъезда, и я не успеваю сообразить, что надо крикнуть “спасибо”.

Женщина наверно уже ушла и орать на весь подъезд глупо.