(Не) согреши

– А тут вопрос не в жестокости, – сказал ей Тромери с улыбкой. – Я неуправляемый. Иду против правил. Астропи так не считает, но я уверен, что именно за это Отец меня и ценит. Он любит бунтарей, а не тихих исполнителей.

– Знаешь, в этом ты прав, – сказала Ада и подпёрла голову рукой. – Ты натворил больше дел, чем твои братья вместе взятые.

– Я «натворил» тебя, сломав к чертям планы Судьбы, – с усмешкой сказал ей Тромери. – Отец уверен, что рано или поздно конец света наступит по моей вине. Обязательно сломаю пространственно‑временной континуум или ещё что‑то в этом роде.

Аду рассмешили его слова.

– Так именно такими и должны быть демоны, разве нет?

– Возможно, – улыбнулся Тромери, допивая содержимое своего стакана и махнув рукой бармену, чтобы тот снова их наполнил.

– Как ты стал таким? – спросила вдруг Ада, упираясь ладонью в щёку и с интересом глядя на отца, с которым она никогда раньше так не проводила время. Да и вообще толком с ним не общалась. – Я знаю, что он сам выбирал всех вас, но никогда не спрашивала, как это произошло, в подробностях.

Тромери с улыбкой опустил взгляд на барную стойку, из‑за чего его голубые глаза на момент спрятались за чёрными ресницами, а затем снова посмотрел на дочь.

– В моё время было особое отношение к религии. Всех обязывали ходить в церковь каждые выходные. Но, как я говорил ещё в те времена, церковь и вера – это в корне разные вещи. Уже тогда в церквях творили что хотели, а люди всё равно шли туда толпами и отдавали последние рубашки – якобы священникам. Я был любопытным мальчишкой, мне было интересно узнать, что же происходит там, внутри, после того как заканчивается последняя служба и все уходят по домам. Кроме священников.

Несколько раз я делал одно и то же – забирался в чулан, пока все расходились, и дожидался тишины. И, знаешь, я ни разу не разочаровался. Каждый раз я видел одного и того же священника, который приводил к себе путан, пил, воровал. Я даже привык к его выходкам, пока не начал замечать, как он снимает со стен иконы, рисует под ними пентаграммы и вешает обратно. Рисует кровью, – добавил Тромери, погрузившись с головой в последние дни своей жизни в качестве смертного человека. – Это наводило ужас. Но моё любопытство было сильнее меня. Я не мог оторваться от его проделок и только больше поддавался этому любопытству. Ждал, когда он сделает что‑то такое, что должно выйти за рамки возможного.

И вот я снова спрятался в своё тайное место, дождался полуночи, и только тогда он вернулся. Опять не один, а с новой путаной. Она была пьяна и смеялась, даже не представляя, с кем на самом деле имеет дело. До тех пор, пока он не поставил её под самую большую икону. В тот момент даже у меня побежали мурашки, а что чувствовала та несчастная, даже вообразить себе не могу. Он оставил её стоять на месте, а сам скинул икону со стены, обнажая пентаграмму, которую вывел собственной кровью прошлой ночью.

Икона с треском рухнула на пол, а девушка с визгом отскочила в сторону, увидев сие творение на стене. Она хотела броситься прочь, но куда там. Он вцепился ей в руку и поволок обратно, не слушая крики и мольбы, чтобы её отпустили. Он вжал её спиной в стену, точно по центру пентаграммы, пальцами впиваясь в плечи так, что вот‑вот они были готовы войти в неё и разорвать кожу, а затем, глядя ей в глаза, начал что‑то читать на латыни. Низким, грозным голосом, с хрипением, словно сломанный телевизор.

Девушка от ужаса уже даже не кричала. Я не знаю, что именно она увидела в его глазах в тот миг, но дар речи её покинул. Священник отпустил её, когда понял, что от шока она просто окаменела. Одну ладонь положил ей на лоб, надавив на него так, чтобы затылком она упиралась в рисунок, а второй полез под свою рясу. Глаза её стали закатываться, так что сбоку я видел лишь белок глазного яблока. Затем он достал кинжал и им перерезал ей горло.

Кровь полилась ручьём, а сама несчастная начала дёргаться и издавать булькающие звуки, но глаза так и продолжали закатываться, а сама она не пыталась отступить в сторону. Стояла как приклеенная, и при этом её словно било током. Сказать, что я был поражён, значит ничего не сказать. Я прижался к своей щели в чулане так, что забыл о силе давления на дверцы. И, как ты понимаешь, я просто вывалился оттуда лицом вниз. Я был в шоке. В шоке, но не назвал бы это страхом.

Этот священник бросил свою жертву на пол, а сам, покрытый чужой кровью, направился ко мне. Он не мог не услышать, как я камнем вывалился на пол. Он шёл и трясся. Знаешь, как трясутся после операции в ознобе. Из него вырывались какие‑то чудовищные звуки, которые я бы даже не назвал рыком. Это было что‑то… неестественное. Он стонал, рычал, кряхтел и шёл ко мне. Медленно, начиная дрожать всё сильнее. Сначала склонил голову налево, затем направо с такой силой, что ухом почти достал до плеча. Любой человек от такого движения упал бы замертво от перелома шейных позвонков.

А затем он схватил себя за лицо. Вцепился в него с такой силой и злобой, что должен был бы сломать пальцы. Но вместо этого он начал отрывать лицо от себя. Знаешь, как маску из пластилина. Снимал кожу, сбрасывал её на пол, снова цеплялся за лицо и швырял всё новые куски плоти, оставляя следы из мышц и кожи. Одежда его начала трещать по швам. Я думал, что это из‑за его приближения мне казалось, что он увеличивается в размерах, но нет. Он действительно рос прямо на глазах, пока передо мной не оказалось нечто… нечеловеческое. С разодранным лицом, чёрным, как уголь, телом и такими же бездонными глазами.

Он смотрел прямо на меня, прямо мне в глаза, а я стоял на карачках на полу, упираясь холодными от страха руками в пол, и не мог отвести взгляда. Не мог подняться, бежать, мог только смотреть. И тогда он спросил, почему я не бегу. Спросил на моём языке, как человек. А сам не моргал всё это время. И знаешь, что я сказал? Что мне интересно, чем это всё закончится, – произнёс Тромери и усмехнулся своим словам, которые в тот день сами пришли ему на язык. Думать над ответом у него тогда времени не было.

– А самое весёлое, что ему это понравилось. Он смотрел мне в глаза так долго и глубоко, что, казалось, влез в самую глубину души. И когда нашёл там то, что искал, приказал мне встать. Я не чувствовал ног, но повиновался. Он был головы на три выше меня, такой мощный, властный. Всесильный. И когда я не убежал даже в тот момент, он сказал, что я буду его вторым сыном.

С этими словами он вонзил руку мне прямо в грудь. По центру. Не прошло и секунды, как он вырвал изнутри меня сердце. Оно сделало два последних удара на его ладони, после чего он сжал сердце в кулаке. Просто раздавил его. Я чувствовал огненную боль, такую боль, которая перехватывает дыхание и отнимает хоть какие‑то силы на борьбу, но как только моё сердце из его руки упало на пол, я перестал чувствовать хоть что‑то. Тишина и пустота… Да, я порой до сих пор чувствую эту дыру в груди и то, что там уже много лет ничего нет…

Ада не перебивала отца, слушая его рассказ с широко открытыми от удивления глазами. Он периодически пил, пока говорил, а в неё больше не лезло ни глотка. От этого рассказа всё в голове помутнело, даже музыка и шум развлекающейся толпы не помешали ей с головой окунуться в последний день жизни Тромери.

– Хорошо, что я никогда его не видела, – заключила девушка после рассказа. – Я бы умерла от страха.

– По сути, мы с моими братьями от страха и умерли, – сказал ей демон с улыбкой. – Хотя я, скорее, от любопытства.

– Вот что значит «любопытство до добра не доводит», – покачала головой Ада. – Это так жутко. Я представить не могу, что ты чувствовал в тот момент.