Нет иного света. Мои женщины
* * *
Отмечу лишь, что «Овода», я читал школьником (взрослый человек такую ерунду читать не может), но на 5‑м десятке меня однажды чуть не избили в ресторане из‑за женщины по имени Джемма…
* * *
Когда мужчина на закате жизни начинает вспоминать своих женщин, это воспринимается как анализ «списка побед».
Возможно, для кого‑то все так и есть, но у меня никаких побед в жизни не было, мой «список» есть список моих поражений.
Из своих бесконечных романов я всегда выходил с ощущением, будто по мне проехал танк.
Отряхивался, приводил себя в порядок – и снова лез в окоп.
В тот же самый, или рыл новый – и ждал очередного танка на свою голову.
А те женщины, которые меня не уничтожили, лишь являются исключением, подтверждающим правило.
Но сейчас я пишу только хорошее, что после них осталось в душе.
* * *
И стоит наконец вернуться к моим эпохальным женщинам.
Точнее, совсем не моим, но составившим часть моей жизни.
7 Анн – ни одна не на шее
Имя «Анна» – древнееврейское, имеющее смысл «милость божья» – является одним из самых красивых имен всех времен и народов.
Оно аллитеративно двумя дрожащими «Н» и палиндромично (то есть читается одинаково слева направо и справа налево!) – я не знаю другого женского имени с такими свойствами.
(«Алла» создает совсем иное ощущение.
Хотя воспоминание о некоей Алле Р., приведенное чуть дальше, наполняет мою душу некоторой приятностью.)
К любой Анне я всегда ощущал априорное расположение.
* * *
Анны в моей жизни сыграли чрезвычайно важные роли.
Стоит вспомнить их поименно.
Две из них упомянуты в дневниках из мемуара «Музыка в моей жизни».
* * *
В детский сад я не ходил, во дворе никогда не играл, в пионерские лагеря не ездил, в нашем классе ни одной Ани не училось, а с другими девочками я не общался.
* * *
Первой Аней моей жизни оказалась Анна Р., дочь маминой уфимской одноклассницы‑башкирки, удачно вышедшей замуж во время аспирантуры на факультете востоковедения ЛГУ и ставшей ленинградкой.
Отец ее, русский интеллигент – один из самых приятных моих старших друзей – был одним из первых лиц в «Ленэнерго».
Сама Анна №1 сияла знойной красотой мулатки и мне ужасно нравилась – равно как и я нравился ее родителям, семейная дружба подкрепляла взаиморасположение. И наверняка я мог соединить с нею свою судьбу, и вся моя никчемная жизнь пошла бы иначе.
Но…
Но Анна была старше меня одним годом, а познакомились мы с нею в 1972, в мои 13 – в возрасте, когда значительным кажется даже 1 месяц. Изначальное неравенство усугубил и тот факт, что знакомство состоялось в аэропорту «Пулково», где со своими мамами отправлялись на родину предков. Я по малолетству летел с детским билетом (кажется, он имел даже иной цвет, чем взрослый), а Анне уже исполнилось 14 и она имела свой паспорт.
Это советское (зеленое и «срочное») удостоверение личности сразу подняло новую знакомую на недосягаемую для меня высоту.
Разумеется, потом – уже в наши студенческие, мои ленинградские времена – возрастная разница снивелировалась.
Но Анна к тому времени уже пережила бурный и ненужный роман со своим преподавателем, женатым хлюстом вроде Бузыкина из «Осеннего марафона». Это оставило ее на прежней высоте… Хотя лишь я все еще смотрел на нее снизу вверх, она‑то уже относилась ко мне со всей глубиной дружеского расположения.
Мы перезванивались с нею и встречались для прогулок по Ленинграду, я постоянно бывал у них дома, мы ходили – и вдвоем, и втроем с ее младшей сестрой – в Филармонию, и так далее.
Но дальше прогулок и концертов наши отношения не продвинулись ни на шаг.
Потом общение медленно сошло на нет.
С литературной точки зрения Анна Р. дала мне серьезнейший толчок: она повернула меня лицом к Эриху Марии Ремарку. Автору, ставшему формообразующим в моей прозе и оставшемуся одним из любимейших на всю жизнь (рядом с его именем вспоминаются лишь Чехов и Ветемаа.)
Правда, Анна рекомендовала мне «Жизнь взаймы» – слабейший из всех романов великого прозаика. Но той книги не оказалось в библиотеке ЛГУ (иного источника литературы не существовало) – но зато по приезде в Уфу мой старший друг Эрнст Гергардович Нейфельд дал почитать «Черный обелиск».
(До сих пор помню, как читал я изумительный роман, наслаждаясь каждым словом вновь открытого писателя – и, стремясь продлить удовольствие, то и дело откладывал книгу и принимался за акварель «Синий вечер», ставшую заставкой к стихотворению «Ожидание». )
