Нет на земле твоего короля. Роман о любви
Лика не знала, что сказать. Что‑то слишком много преждевременных смертей отпустила судьба на семью Миши.
– Он замечательный художник. Прекрасные работы. Особенно пейзажи.
– Их он в Лондоне писал, когда ездил туда с любимой девушкой, – донеслось с кухни.
– Чувствуется, с любовью выполнены. Это ее портреты?
– Ага. Она тоже художница, художник‑реставратор. Одно время в Питере работала в Русском музее. Талант, как говорится, от бога.
– Красивая.
– Была.
– Почему была? – Лика удивленно вскинула брови, повернувшись к нему. – Ты меня пугаешь! Неужели тоже умерла?
– Да, можно сказать, умерла. Пьет по‑черному. У них ведь свадьба должна была через месяц состояться. А тут такое случилось. Лечили, кодировали, ничего не помогает. Жалко ее. Такая у них любовь была. Сейчас в одном из рекламных бюро дизайнером подрабатывает. Но это не надолго. Наверняка выгонят за пьянку.
– Несчастная девушка.
Миша отодвинул стекло серванта и достал из‑за него небольшую цветную фотокарточку.
– Вот последняя их фотография.
На снимке были изображены смеющиеся, стоящие в обнимку, длинноволосый кудрявый парень и златовласая девушка, оба в потертых светло‑синих джинсах с этюдниками через плечо. За ними виднелся Вестминстерский Мост и часть знаменитого «Биг Бена».
– Симпатичная была пара.
– Да, редкой красоты была у них любовь, – грустно сказал Миша, водворяя фото на прежнее место.
– А гжелью кто увлекается? – Лика кивнула на коллекцию гжели, которой были забиты все полки на стеллаже и в стенке.
– Это матушка ни с того ни с сего начала увлекаться всякими народными промыслами, гжелью, жостовской росписью. Бзик у нее на эти штучки, хорошо чайники не собирает, а то – кранты. У нее подружка, Раиса Ивановна, самоварами, чашками и чайниками весь дом забила до отказа, ступить уже негде. Собирается музей чаепития открыть. Одних самоваров, наверное, штук сто.
– Куда ей столько?
– Ничего не попишешь, хобби!
Мама Миши, Надежда Васильевна, была женщиной с творческими пристрастиями. Несмотря на то, что судьба ее сложилась так, что возможности учиться специально науке искусства не было, и всю жизнь она посвятила семье, детям, ее любовь к красивым вещам, изящным поделкам, тонкой ручной работе вылилась в страсть к коллекционированию. Она коллекционировала предметы народного искусства, удачные репродукции, оригиналы, когда было возможно, но больше всего ее сердце прикипело к росписи на чем угодно – на фарфоре, жести, дереве, камнях. Она настолько заразила всех этим, что любой из членов семьи или знакомых, уезжая куда‑нибудь, неизменно привозили пополнение к ее коллекции. Миша планировал однажды устроить настоящую выставку ее коллекции – любой музей позавидовал бы таким редким экземплярам. А в остальном она оставалась обычной любящей матерью, прекрасно справляющейся на кухне с пирогами и безумно любящей своих детей. После потери Артема она стала как‑то бережнее относится к Мише, словно инстинктивно боялась потерять продолжателя рода. Мишка отмахивался, стеснялся ее любви и заботы, но в душе обожал ее не меньше, чем она его.
– А у тебя какое хобби, если не секрет? – продолжала Лика. – Я вижу в вашей семье у всех какое‑то увлечение.
– Почему у всех? У Катьки, например, ни каких. Ее ни рисовать, ни на фортепиано играть не заставишь.
Катя выросла единственной девочкой среди двух братьев. С Мишей разница у нее была в годах небольшая, и потому они частенько ругались и дрались из‑за пустяков, особенно в раннем детстве. Зато с Артемом – другая история. Он являлся ее защитником, он был для нее и отцом и братом в одном лице, олицетворением мужского начала в их семье. Когда его не стало, Катя замкнулась, долгое время переживала, мать тоже переживала и не могла помочь дочери пережить тяжелый период. Потом Миша вызвал ее на долгий и открытый разговор, они поговорили и о детских обидах, и о братской любви, и о том, что теперь только они друг у друга остались, только они могут вместе преодолеть горечь утраты и облегчить матери ношу. Разговор возымел действие. И хотя Катя все еще иногда подтрунивала над братом, посмеивалась над его подругами или злоключениями в походах, все же они стали намного ближе друг другу, чем раньше. Она ничем особенно не увлекалась, в отличии от остальных членов семьи, зато тратила немало душевных сил на поддержание всеобщего настроения.
– Она у нас вроде семейного солнышка, – улыбнулся Миша.
– А ты?
– А я вроде вечного моторчика, все мне не сидится на одном месте. Турпоходы, гитара, песни, стихи – мое все.
– Интересно было бы послушать.
– Обязательно. Только вот, моя глазунья скоро превратится в черную подошву, так что сначала поедим.
Через пять минут на кухонном столе красовалась шкворчащая глазунья, помидоры и два бокала с пивом.
– За наш вечер!
– За вечер, – эхом откликнулась Лика.
Они проговорили еще около часу, пока Миша не заметил, что ее глаза буквально слипаются.
– Пора спать?
– Ты еще хотел на гитаре сыграть.
– Уже довольно поздно Соседи, как пить, разворчатся. Завтра непременно сыграю. Я постелю тебе у матери в комнате, там кровать широкая и мягкая, тебе будет хорошо. Дом у нас тихий, привидений не водится, вот только соседи иногда пошумливают. Сынок у них наркоман, бывает, такие концерты закатывает. Но ты не пугайся, я буду в соседней комнате, если что – зови.
Миша лежал в темноте, закинув руки за голову, уставившись в потолок. Спать не хотелось. Его переполнял восторг. Ощущение, что за стеной спала сама Лика, девушка его мечты, за которой он следовал по пятам столько месяцев, будоражило его мысли.
Вдруг он услышал чуть слышные приближающиеся шаги.
– Там за стенкой… кто–то стонет. Неуютно. Можно я с тобой?
Она бесшумно приподняла одеяло и юркнула в кровать, прильнув горячим телом…
О той ночи ни кто не узнает.
Тебя давно в комнате нет,
Лишь тень твоя продолжает
Порхать под дробь кастаньет.
Ночь пронесется, как птица,
Боясь нас оставить вдвоем,
