Отторжение
– Его что, пытались закрасить или испортить? – киваю на фото.
– Ничего‑ничего. – Вдруг между нами протискивается школьный уборщик, щуплый седой старик, с лицом, изрезанным тонкими линиями морщин.
Совершенно бесцеремонно он останавливает наш разговор. Его тележка со швабрами и моющими средствами ударяется в стену.
– Сейчас все ототру. – Он оборачивает тряпку вокруг указательного пальца, макает во что‑то и начинает скрести по стеклу. Маркер постепенно исчезает.
– Пойдем! – Памела берет меня за руку, а я стою как завороженная.
– Так просто не замажешь, – бурчит себе под нос уборщик. – Тоже мне, придумал…
– Кто это делает? – спрашиваю я.
Уборщик смотрит на меня несколько секунд очень пристально, а потом, не дав ответа, возвращается к своему делу.
Тот же вопрос я задаю Памеле, когда мы возвращаемся в класс.
– Кому нужно замазывать лицо Фицджеральда на фото?
– Да ты что! – Памела качает головой. – Никому не нужно. Он сам.
– Что ты имеешь в виду?
– То, что Фицджеральд сам это делает, а уборщик потом каждый раз стирает.
Два следующих вечера я сижу в интернете. Я пытаюсь найти хоть что‑то про Фицджеральда, но запросы в гугле затухают на прошлогодних датах. Вот он был капитаном, вот команда выигрывала, вот он улыбается с фотографии на Стене славы, и вдруг – все обрывается. Шон Фицджеральд перестает существовать даже для местной прессы, даже для интернета, даже для сайта школы. Разве такое бывает, чтобы у подростка, к тому же довольно симпатичного, не было ни одного профиля хотя бы в фейсбуке? Разве возможно, чтобы вдруг никому стал не интересен перспективный футболист?[1]
Шон
Часто приезжаю сюда, на старую лодочную станцию у моста Чесапик Бэй. Надо свернуть с дороги прямо перед въездом на мост. Там тупик. Оставляю машину на обочине и дальше иду пешком. У воды – пара ржавых сараев, пара колымаг и раздолбанный пирс. Здесь пахнет сыростью, машинным маслом и железом. Здесь никогда никого не бывает. Стою обычно на пирсе или, как сейчас, у самой кромки воды и просто смотрю на мост. Огромный, он ведет как будто в другой мир. Сегодня почему‑то думаю о Рое Виспоинте. И что он пришел мне в голову, как призрак, который является к своему убийце! Рой учился в нашем классе. Еще два года назад учился. Он был обычным мальчишкой. Мы с пацанами считали его слабаком. Вспоминаю почему‑то, как он подошел однажды к своему шкафчику, открыл его, а мне приспичило подбежать и со всей дури заехать по дверце ногой. Она захлопнулась с металлическим грохотом. Чудом Виспоинт отдернул руку. А еще как‑то мы поспорили, кто первый опрокинет поднос с обедом на Роя. Пытаюсь вспомнить, кто был зачинщиком. Воспоминания даются нелегко. Просто это был тот же, кто стоит сейчас и втыкает в мост, прячась за мыслями о бесконечности. Голоса звучат в памяти и вырываются из нее раскатистым эхом.
– Да ладно, поржем. – Это мой голос двухлетней давности, весьма мерзкий. – Всего лишь поднос! Мы же не бомбу ему подкладываем.
– Ничего страшного, – вступает Осборн Квинс. – Постирает дома шмотки.
И Джерри поддерживает нас, хотя, если бы его рубашку испортили, обидчик лишился бы рук.
– Ну что, по пять баксов. – Опять мой голос. – Кто первый, тот забирает банк.
– Откуда ты знаешь, что он прямо так и будет тебя ждать. – Ланкастер как будто хочет сдать назад. – Бегать за ним будем, что ли?
– Да не бегать! Получится, так получится, а нет – то и пусть. Ладно, это же просто шутка!
В тот же день поднос стоял на самом краю стола. Эта деталь не ускользнула от меня, а обед скользнул с моей стремительной подачи прямо на Роя. Потом ко мне подошла Мэри‑Энн.
– Шон, зачем ты так? – Она взяла меня за руку и посмотрела как‑то грустно.
– Да ну брось! Это же просто прикол.
– Это не смешно. Иногда ты просто невыносим, Фицджеральд. Ты же хороший, откуда в тебе столько этого говна!
– Какого?
– Ты знаешь. Мне кажется, у тебя все в порядке должно быть с самооценкой. Когда начинала с тобой встречаться, не думала, что тебе нужно будет кому‑то что‑то доказывать. Уж тем более с Роем.
И мне стало стыдно. С Мэри‑Энн мне всегда становилось стыдно после дурацких выходок, особенно если она начинала отчитывать. А ведь только она и могла меня отчитать. Друзья всегда были на моей стороне, родители и половины из того, что происходит в школе, не знали, а Мэри‑Энн никогда не молчала. Фразу «Какой же ты придурок, Фицджеральд!» ей иногда приходилось повторять по пять раз на дню. И все равно она была со мной, потому что каждый раз после того, как вызывала во мне чувство стыда, нежно целовала, обнимала или клала голову на плечо. Хотелось бы верить, что рядом с ней у меня получалось быть лучше, да только это все сказки.
– Почему кто‑то становится жертвой, а кто‑то – агрессором? – как‑то спросила она. Мы сидели на лужайке перед ее домом и пили колу. – Почему ты позволяешь себе решать, кто хуже, а кто лучше?
– Да никто не хуже! – вырвалось у меня возмущенно.
– А если бы меня кто‑то так же доставал, как вы Роя? – Мэри‑Энн была мастером незамысловатых стратегий наступления.
– Если тебя кто обидит, не спущу. Если хоть слово кто тебе скажет…
– Да ладно, Шон, – она снова смягчилась, – никто меня не обидит. Просто если представить…
Но у меня не получалось представить. Потому что, когда тебе пятнадцать, у тебя же с представлениями вообще туго. Проще говоря, представления у тебя, какой бы ты ни был умный, сильно ограничены. Свой – чужой, сильный – слабый, победитель – неудачник. Нет полутонов, нет никаких усложнений. Как бы нам в школе ни втюхивали эти телеги про взаимопонимание, в пятнадцать лет почти нет шансов в этом преуспеть. Да просто некогда ставить себя на место другого человека, потому что собственная жизнь несется со скоростью света и только бы успеть поймать.
Рой ничем особенно не выделялся – был обычным, а мы доставали его. Через месяц после риторических вопросов Мэри‑Энн он ушел из нашей школы. Как будто не из‑за нас, конечно. Хочется верить, что не из‑за меня, но не выходит. Почему действительно кто‑то вообще позволяет себя травить? Почему кому‑то приходит в голову травить других? Мне ли задавать такие вопросы…
[1] Организация, деятельность которой признана экстремистской на территории Российской Федерации.
