Полёт Филина

– Да так, шнырь один, Кешей назвался. Знаешь, его?

– Кеша? Вродь слышал. Под Тарасом ходит, кажется. Чё ему надо‑то?

– Привет передал от местной братвы, помощь предлагал. Послал я его, короче. Завязать хочу.

Нежелательная по своей сути, к тому же ещё совершенно нежданная именно в этот вечер, весточка из воровского мира разрушила блаженную ауру тёплой дружеской беседы, и за столом повисла гнетущая пауза. Понимая, что хозяину следовало бы остаться наедине, Ильдар допил начатую кружку пива и засобирался домой.

– Ильдар, брателло, останься, – всё же остановил Вадик гостя, – сам же говоришь, завтра выходной у тебя, побухаем ещё, попаримся.

Очередной заход в парную с интенсивным массажем берёзовым веником, частично разогнал неприятный стресс от визита воровского посланника, и друзья продолжили празднество.

Из динамиков магнитофона доносились слова песни Владимира Высоцкого:

 

«Протопи ты мне баньку по‑белому,

Я от белого свету отвык,

Угорю я и мне, угорелому,

Пар горячий развяжет язык…»

 

– Ты бы знал, брателло, как же всё‑таки сладок аромат свободы, особенно когда только с зоны откинулся, – прорвало, наконец, Вадика. Раньше он никогда и ни с кем не делился своими потаёнными мыслями, своей томившей до глубины души болью. – На воле и солнце греет теплее, и даже воздухом морозным дышится легче. Не так‑то просто удержаться в спец‑колонии для малолеток. Там нет законов воровских, там беспредел свирепствует. Это у себя на квартале я шишку держал, а в колонии пацаны покрепче оказались. Да ещё такую прописку устроили, что неделю в больничке провалялся. Зато потом этому Кнуту, козлу вонючему, что зачинщиком был, череп поленом проломил. С тех пор пацаны и зауважали.

– А второй срок?

– Что второй срок? Откинулся с малолетки, героем себя почувствовал. Пацаны в рот заглядывали, когда им байки травил про жизнь тюремную. Да тут ещё Генка Шест объявился. Нечего, говорит, мелочёвкой по сараям побираться. Дела, говорит, надо вести по‑крупному, брать квартиры побогаче, у торгашей и цеховиков. Барахло у них и так ворованное, так что помалкивать будут, иначе ОБХСС их самих же и загребёт. Мягко стелил, пройдоха.

 

«Ох, знобит от рассказа дотошного,

Пар мне мысли прогнал от ума,

Из тумана холодного прошлого

Окунаюсь в горячий туман»

 

– Взяли‑то всего две квартиры, а куш уже хороший был. Представляешь! Я раньше столько бабла в руках не держал. Бухла немерено, девки, шалавы всякие, сами ноги раздвигают – не жизнь, а малина. Я тогда про всё забыл, и про колонию, и про то, что завязать собирался. Даже про матушку забыл. А ведь хотел вырвать её из жизни этой поганой, подарков накупить, старость обеспечить ей достойную. А тут ещё, представляешь, встречаю как‑то Славку Игнатьева. Тогда я ещё думал, что это он меня по малолетке мусорам сдал. Едет, сволочь, в новых "Жигулях". Очки тёмные, пальцы в перстнях. Вот, думаю, на заводе у станка так не прибарахлишься. Наверняка барыжничает Славка. Он, значит, в кабак заходит, я на улице жду. Целый день прождал. Выходит он оттуда пьянёхонек, с бабой в обнимку. А баба хоть и старше его выглядит, но не потасканная вовсе, не шалава какая‑нибудь, ухоженная вся, в украшениях золотых. Вот тогда я и понял, где бабки настоящие вертятся, а мы с Шестом всего лишь мелкие домушники. Ещё сильней на Славку обозлился – я, блин, там срок по колониям мотаю, а он здесь, не зная забот, жизнью наслаждается. Баба, значит, за руль, она потрезвее его оказалась, и поехали они по трассе, что за город ведёт. Я частника тормознул и за ними. Приезжаем мы в посёлок дачный, я такого не видал раньше. Забор, шлагбаум, будка полосатая и никаких вывесок с названием. Что за дачи, не разберёшь. Охранник нас не пустил, пропуск потребовал. Пришлось за поворот отъехать. Частника отпустил, а сам через забор. Еле успел засечь, в который двор они заехали. Вот и решил я тогда дачу ихнюю обнести.

 

«Эх, за веру мою беззаветную

Сколько лет отдыхал я в раю,

Променял я на жизнь беспросветную

Несусветную глупость мою»

 

Генка Шест на дело идти отказался, дачи, говорит, серьёзные, с охраной. Меня же, дурака, заело. Мести хотел, вот и решился идти один. Короче, взяли меня на месте преступления. Я даже притронуться ни к чему не успел, а мне пятерик припаяли.

– Чё так строго?

– Баба та, мымрой горкомовской оказалась. А Славка в любовниках ходил у неё, вот и прибарахлила она его.

– Ну ты Филин, блин, даёшь. А чё, на самом деле Славка сдал тебя по малолетке?

– Да нет. Я потом у одного знающего сидельца пробил, когда на зоне оказался. По всем раскладам Славка ни причём. Там другие ходы оказались.

 

ГЛАВА 4

 

Как оказалось, чтобы завязать с воровской жизнью, надо начинать, как говорится, с нуля. Даже не с нуля, а вообще с минуса. В хорошие места на работу не брали, не брали даже подсобным рабочим – кому нужен бывший зек, да ещё с воровскими статьями. Худо‑бедно удалось устроиться на автомойку – воистину каторжный труд, нисколько не лучше, чем на зоне в исправительной колонии пахать. С утра и до вечера в сырости и грязи, а зимой ещё и промозглый, пронизывающий до самых костей холод. Да и заработок‑то не очень – даже на маломальскую машину не скопишь, тем более дом не отстроишь. Что и удалось Вадику, так это сносно приодеться, благо в те годы повсюду функционировали стихийные вещевые рынки, где можно более‑менее прибарахлиться по приемлемым ценам. Отец, продолжая беспробудно пить, деградировал окончательно. Теперь даже на завалинке не сиживал, а валялся пьяным у себя в комнате и дымил сигарету за сигаретой. Да и мать. А что мать? От поганой жизни такой, от безысходности, что сопровождала их нищенскую семью, если это можно назвать семьёй, несчастная мама стала частенько прикладываться к стакану. Благо сестра вышла замуж за работящего парня и теперь они живут в доме свекрови.

Блин! Конечно же, не таким представлял себе Вадик возвращение к нормальной полноценной жизни, не такой ужасной ценой. Жизненное болото не хотело выпускать его и его близких из трясины нищеты и безысходности. Блин, и ещё раз, блин! Надо что‑то делать…