Последнее желание
Когда зазвенел колокол, люди стали покидать церковь, а гроб понесли на кладбище. Как бы трудно ни было Менди, она направилась вместе с Катрин, которая не прощалась со своим платком. Вместе с ними пошли ещё несколько близких подруг женщины, а барышни, которые воспользовались похоронами как возможностью продемонстрировать свои лучшие траурные туалеты, стояли чуть поодаль со своими мужьями и очень возмущённо что‑то обсуждали.
Менди чувствовала себя очень неуютно, хотя в происходящее ей было сложно поверить. На маленького мальчика она не смотрела, даже не подошла к нему в церкви, предпочитая наблюдать за всем со стороны, а ни принимать непосредственное участие. И пусть она взяла с собой платок, он ей так и не понадобился. Среди толпы, суеты и слёз она почему‑то чувствовала себя сильнее, чем была на самом деле. А на кладбище, глядя на то, как гроб опускают в яму, она невольно поймала себя на мысли, что думает о совершенно необычных для себя вещах. Она рассматривала траву, сияющую на солнечном свете, качающиеся на ветру листья деревьев, каменные памятники, которые создавали свой особый колорит подобных мест, и думала о том, что весь этот необъятный, удивительный мир, наполненный красками, чувствами, событиями, этот мальчик никогда не узнает. Его мать упала на колени, и её попытались привести в чувства кто‑то из женщин и её муж. Крики и слёзы дополняли эту картину, вызывая у Менди внутри странный, накатывающий ужас. При этом всё вокруг цвело и пахло, летняя пора набирала силу, Менди стояла на краю ямы, и лёгкий ветер качал её яркие рыжие волосы, контрастом которому служило строгое чёрное платье.
Когда Менди вернулась домой, её родители были заняты своими делами. Мистер Блумфилд был в библиотеке, согнулся над письменным столом и через стекла своих очков внимательно изучал открытую перед ним книгу, а затем что‑то записывал в своём блокноте. Когда Менди проходила мимо, он тихо произнёс:
«A negotio perambulante in tenebris[1]».
Всё, на что надеялась Менди, заключалось в том, чтобы родители не обратили на неё внимания. Она очень не хотела разговоров с матерью и надеялась, что та в связи с сегодняшним мероприятием не станет начинать серьёзные разговоры о совести. Менди прошла через первый этаж до самой лестницы, когда всё же услышала голос матери из гостиной. Она стояла по центру комнаты, опираясь на свою трость и разглядывая картину на стене.
– Зайти ко мне, – она произнесла это с привычной для девушки жёсткостью в голосе и каким‑то пренебрежением.
Сдерживая тяжёлый вздох, который выдал бы с головой все её чувства, Менди, стянув с головы шляпку, вошла в гостиную и взглянула на свою мать:
– Я тут, матушка. Вы что‑то хотели?
– Хотела, – ответила она, глядя на картину, – как всё прошло?
– Сложно сказать, всё же это похороны, – Менди пожала плечами, – все плакали, желали Катрин сил…
– А ты как сама? – спросила миссис Блумфилд, всё же переведя взгляд на свою дочь.
– Лучше, чем я ожидала, – ответила Менди.
– Хорошо, а теперь подскажи мне, – женщина вновь перевела взгляд на картину, – как ты думаешь, не стоит ли её заменить?
– Она перестала Вам нравиться, матушка? – спросила девушка, пройдя ближе к матери и так же разглядывая картину.
– Она не нравилась мне изначально, – очень строго произнесла женщина, – какая позорная вульгарность иметь в гостиной подобную картину! Если бы не твой отец, я бы сожгла её в тот же день, как её принёс мистер О'Рейган. Совершенно не понимаю, как ему в голову пришло подарить нам нечто подобное?!
Менди перевела взгляд на мать, вспоминая, как муж её сестры Джуди подарил миссис и мистеру Блумфилд эту картину. Это было два года назад, и как ни удивительно, эта позорная вульгарность – как выразилась мать Менди – упакованная в пергамент и подписанная аккуратной рукой появилась в этом доме в Рождество. А когда Менди вновь перевела взгляд на картину, она невольно улыбнулась, так как она ничего непростительного в ней не видела.
Это была картина какого‑то неизвестного художника, и судя по царапинам на раме, особой ценностью она не обладала, хранилась у кого‑то дома, а потом была продана на стихийном рынке за символическую цену. Но что‑то в изображённом сюжете сильно цепляло Менди, наверное, потому, что на ней была запечатлена рыжая девушка схожего с ней телосложения, которая лежала среди цветов, от удовольствия прикрыв глаза, а рядом с ней был мужчина, крупный, с копной роскошных тёмных волос. Они явно были увлечены друг другом, но открытого эротизма художник не изобразил. Менди подумала, что отношение матери к картине обусловлено тем, что у девушки голые ноги и плечи, но сама она не считала это чем‑то недопустимым.
– Если так, матушка, стоит убрать её наверх, а здесь повесить какой‑нибудь пейзаж? – заговорила Менди.
– Пейзаж, – согласно кивнула женщина, и Менди не смогла сдержать ещё более широкую улыбку, а потом поспешно стянула её, вспоминая, что на ней траурное чёрное платье. При этом перед Катрин она не почувствовала вины – она сделала всё, что было в её силах, и даже больше, и теперь, оказавшись в стенах своего дома, она могла позволить себе расслабиться.
Поднявшись к себе, Менди поспешила переодеться. Она не стала надевать на себя что‑то яркое – жёлтое платье осталось в шкафу, она остановила свой выбор на светло‑зелёном платье, а потом вдруг вспомнила картину внизу и уже потянула руку к розовой мягкой ткани, и в этот же момент передумала. Волосы она связала зелёной лентой, самостоятельно сделав косу и решила заняться отложенными делами. Пинетки для младшего из племянников она упаковала в маленькую коробку, украсила её бантом и отставила на полку над письменным столом – это она подарит Джуди, как только она приедет со всей своей семьёй.
[1] A negotio perambulante in tenebris (лат.) – И свет растворился во тьме
