Причина надеяться
Сойер
Если отполирую стойку еще немного, то смогу проверять в ореховом дереве, хорошо ли на мне сидит шляпа.
Недавно Седрик после пары сообщений в WhatsApp несколько раз спросил меня, почему я нервничаю. Откуда он вообще узнал, что я нервничаю? И почему я правда нервничаю? Потому что зайдет певица, которой от меня что‑то нужно – а именно концерт?
Как обычно, «У Штертебеккера» кажется странно заброшенным, когда тут никого нет, кроме меня. Закрытый паб чем‑то напоминает корабль‑призрак. Стулья, сцена, бочки‑столики и лодки с веслами, выполняющие функцию диванов, – все они выглядят грустно, когда нет посетителей, а каждый звук громко отражается в пустом помещении. Стекла и витражные абажуры притягивают пыль, как будто пытаются спрятаться, потому что стыдятся своего бессмысленного существования. Не могу себе представить, что когда‑нибудь закрою этот паб. Наверное, тогда я и на втором этаже больше жить не смогу, так как мне будут мерещиться звуки бродящих внизу клиентов.
Эта мысль заставляет меня рассмеяться над самим собой. В тот же момент сквозь приоткрытую для проветривания переднюю дверь падает тень. Сначала я вижу только тоненький силуэт – намного тоньше, чем ожидал. В нашу первую встречу Хейл буквально тонула в мешковатой парке. Сегодня она одета во что‑то, подчеркивающее ее миниатюрную фигуру, хотя мне пока и не видно, во что именно. Свет послеполуденного солнца играет в ее локонах, и, скорее всего, она сейчас рассматривает красно‑белую табличку прямо над входом: «Парни и девчонки Ливерпуля, поддержите наши местные группы».
Ей должно понравиться.
– Привет, – говорит она. – Извини, я немного опоздала.
Я отмахиваюсь:
– Тут все в первый раз опаздывают. Я тоже. Если бы ты пришла вовремя, то стояла бы перед дверью.
– Начинаю понимать, почему твою задницу нужно спасать. Я уже собиралась поворачивать обратно, поскольку подумала, что вряд ли здесь будет еще паб. Может, тебе вывеску повесить?
– Ты уже приступила к спасательной операции?
Была уже такая вывеска, причем не одна. Но моя идея оформить деревянную табличку в виде корабля оказалась даже слишком хороша: ее крали быстрее, чем она успевала привлечь клиентов.
– Заходи, я тебе все покажу.
Когда она переступает порог, я замечаю, что у нее с собой гитара: она принесла ее в чехле за спиной. Хейл с любопытством осматривается.
– Бар, стулья, лодки, чтобы почилить, – без необходимости говорю я. – Пол, потолок… еще у меня есть воздух.
– Да, ты прав. Похоже, это действительно паб. – Хейл улыбается, что, в свою очередь, вызывает улыбку у меня. Просто потому, что я не ошибся: именно такой я представлял себе ее улыбку. У нее синие глаза – я точно помню. Но при тусклом свете они кажутся очень темными.
– Представить тебе все свечи на столах по именам? – Чувствую себя идиотом.
– У меня ужасная память на имена, – серьезно отвечает она. – Но объясни, что за название у паба. «У Шторте… Штерте…»
– «У Штертебеккера».
– Звучит… по‑шведски?
– Близко, но мимо. По‑немецки. Говорят, Клаус Штертебеккер был пиратом в XIV веке.
Ее взгляд скользит по открыткам и фотографиям кораблей и портов за барной стойкой.
– А ты любишь истории про пиратов?
– А какой мальчишка их не любит? – возмущенно откликаюсь я. – Но прежде всего я хотел позлить родителей. Это место называлось Yellow Submarine[1], пока я его не переименовал. Из‑за туристов. Я решил доказать, что можно держать паб, не скатываясь в такую пошлятину.
У нее на губах по‑прежнему играет милая улыбка.
– Ясно. И поэтому, значит, теперь твою задницу нужно спасать?
Я пожимаю плечами:
– Сама видишь: посетителей нет.
Она смотрит на большие ретро‑часы над баром.
– Как драматично. Почти два часа до открытия, а перед дверью еще никто не стоит и не ждет, когда его впустят.
– Вижу, ты поняла проблему во всем ее страшном масштабе. Давай это изменим.
Я ловлю себя на том, что слишком долго смотрю на нее, пытаясь разглядеть синеву в ее глазах, но все равно ничего не могу с собой поделать. Сначала ее улыбка становится шире, а потом она смущенно отводит взгляд, и он падает на маленькую сцену в дальнем конце зала, перемещается на гитару, микрофонную стойку и останавливается на рояле.
– Ты играешь?
Мы задаем этот вопрос одновременно. Неловкий момент, и секунду мы смотрим друг на друга с одинаковым замешательством.
Я первым качаю головой:
– Всегда хотел научиться, но… С «Собачьим вальсом» я справляюсь. На большее не способен.
– Наверняка у хозяина такого заведения всегда много дел. – Хейл поднимается по единственной ступеньке. Подушечки ее пальцев гладят веревку, которой огорожена сцена, затем она кладет на пол сперва свою гитару, а за ней – джинсовую куртку.
– Не жди чего‑то особенного. Большинство произведений я разучивала сама.
– На чем ты еще играешь? – Я остаюсь стоять между столиками, в то время как она садится за рояль. И на краткий миг прикрывает глаза, когда кончики ее пальцев касаются клавиш, но не нажимают ни на одну.
– На скрипке, – негромко произносит она. – Но ее у меня нет.
А я уже и не рассчитывал на ответ. Мне знакомо чувство, в которое она окунулась: Хейл уже мысленно воспроизводит мелодию, ноты которой знает наизусть.
– Думаю, ты принята. Что будешь пить?
Она ненадолго замирает. На мгновение все ее внимание сосредотачивается на мне, и она размышляет, как будто принимает важное решение: что же хочет выпить после обеда.
– Может, колу? Или нет, подожди… У тебя есть капучино, кофе с молоком или что‑то типа того?
[1] Название одной из наиболее известных песен группы The Beatles.
