Причина надеяться
– Телефон. – Я всегда глубоко сконцентрирована, когда пою. Но тем не менее со слухом у меня все отлично. Ни одному из своих чувств я не доверяю больше, чем слуху.
– Да, – тянет он так убедительно, что я почти на сто процентов уверена, что он, во‑первых, говорит неправду, а во‑вторых, хочет, чтобы я это поняла. – Телефон.
– И кто звонил?
– Абонент недоступен.
На этот раз я не могу сдержать настоящий смех. В этом виновата его открытая улыбка; эти искорки, из‑за которых его глаза кажутся одновременно и зелеными, и карими, и золотыми; и смутное подозрение, почему он на самом деле вышел из зала. Там, где сбоку его рыжевато‑русые волосы выглядывают из‑под шляпы, видно, что они мокрые. А раньше не были. Также частично закатанные рукава, нижние края которых потемнели, указывают на то, что в задней комнате он быстро плеснул воды себе в лицо. Влажная ткань частично обнажает татуировки у него на предплечьях: справа – темно‑красная змея, а слева – разноцветный зимородок, который расправил крылья и слетает с ветки. Потрясающая работа, они обе выполнены в акварельном стиле, скорее всего одним и тем же тату‑мастером. Картинки выглядят почти трехмерными, а главное, зимородок идеально гармонирует с венами и сухожилиями под кожей. Мне чуть ли не силой приходится заставить себя отвести от них взгляд.
Вдобавок ко всему этот еще только что такой абсолютно уверенный в себе Сойер Ричардсон теперь будто… занервничал. Что не мешает ему и дальше улыбаться. А от этого, в свою очередь, у меня сердце уходит в пятки.
Извините, но где учат так улыбаться? Как он может так обезоруживающе честно признаваться в своем смущении, похоже совершенно об этом не беспокоясь? Выглядит так, будто он наслаждается этим волнением.
Во время прослушивания я расслабилась. У меня уже много лет не возникало проблем с боязнью сцены, и даже спустя столько времени они не вернулись. Однако сейчас покалывает в животе, словно я стою перед многочисленной публикой, полностью состоящей из людей, чье мнение для меня очень важно. А мы ведь здесь совсем одни.
– Значит, выступление будет? – осторожно спрашиваю я.
– Я разрыдаюсь, если нет. – Сойер дает мне знак рукой, чтобы я следовала за ним, и мы идем к бару. Пока я допиваю кофе, он вытаскивает толстую книгу в кожаном переплете. С виду ужасно древнюю.
– Вахтенный журнал, – поясняет он, заметив мой восхищенный взгляд, раскрывает его и показывает, что, невзирая на старинный внешний вид, внутри прячется актуальный календарь. Потом Сойер снова разворачивается и шагает к полке, заставленной бутылками с виски и джином, пробегается по ним взглядом. – Перейдем к твоему гонорару.
Я смеюсь:
– Будем считать, что я достаточно напилась кофе, чтобы обсуждать сумму.
– Ладно. Тогда, может, хочешь еще один? Или ведро? Годовой абонемент?
– Говори уже, сколько ты можешь заплатить. – Он наверняка заметил, что я очень хочу играть. Но все равно не буду делать это бесплатно. Музыканты, которые так поступают, обесценивают всех остальных и, следовательно, саму работу, которой они увлечены. Но… – Мы договоримся.
– Двести двадцать фунтов, – предлагает он. – За два с половиной часа, включая перерывы.
Я не подаю вида, что удивлена. Это честно. Не самая выгодная сделка в мире, но владельцы баров, которые предлагают реалистичное вознаграждение, вместо того чтобы делать вид, будто предоставляют тебе бесплатную рекламу и большой прорыв в карьере, встречаются довольно‑таки редко. Тем не менее меня тянет немножко поторговаться.
– Двести пятьдесят. И если понравится, буду играть дольше.
– Ты собиралась спасать мне задницу, а не губить, – спокойно отвечает он. – Двести тридцать. И бесплатная выпивка для твоих друзей.
– Двести пятьдесят. У меня нет друзей.
– Двести тридцать, и я одолжу тебе своих.
– То есть двести тридцать фунтов и бесплатные напитки для твоих друзей?
– И для меня. Идет? – Он протягивает мне руку.
– Договорились. – Мне нравится его рукопожатие. Крепкое и теплое, как будто сделка о том, что мы друзья, уже вступила в силу.
Он заглядывает в свое расписание.
– О’кей. Когда ты можешь?
– С десятого апреля. – От этих слов становится легче на душе. Постоянное давление ослабевает так внезапно, что почти начинает немного кружиться голова.
Он поднимает голову, и мы встречаемся взглядами.
– Это же почти через три недели.
А на что он рассчитывал? Что я приду петь в субботу?
Смотрела ли я когда‑нибудь в такие интересные глаза? То, что они зелено‑карие, я давно заметила, однако перелив цветов словно гипнотизирует. Коричневые точки между зелеными во внутреннем круге радужки светлые, янтарные, почти золотые. Но к краю становятся все темнее.
Мозг посылает полезную информацию о том, что я уже достаточно долго на него пялюсь, и я прочищаю горло.
– Раньше не получится. До тех пор я еще буду ездить туда‑обратно.
– Понятно. А если по вечерам я буду отвозить тебя домой?
О боже мой, стоит только об этом подумать!..
– Раньше правда никак, у меня перед… переездом еще много дел.
– Хорошо. – Он листает вахтенный журнал‑календарь. – Десятое апреля. Это пятница. Берем ее?
Я киваю, а прежде, чем успеваю вслух сказать «да», замечаю, что на эту дату в календаре уже стоит отметка, но мне не удается прочесть ее вверх ногами. Сойер невозмутимо перечеркивает ее, после чего записывает на бумаге более крупными буквами: «ХЕЙЛ».
– И кому тебе теперь придется отказать? – тихо спрашиваю у него я. А себе задаю немой вопрос: почему он делает это ради меня?
– Одной пташке по имени Лиам Галлахер. – Он пожимает плечами. – Пусть приходит снова, когда вернет Ноа[1].
У меня вырывается смех. Поразительно, как у этого парня получается так быстро снимать напряжение. Он действует на меня почти как… сцена. Я ожидаю нервозности, ведь у меня для этого есть все причины. Но она не наступает, а вместо этого сердце вдруг наполняется храбростью, и я даже не представляю, откуда она берется.
– Бедный Лиам.
– Да. Но счастливый Сойер. Будет здорово, Хейл, жду с нетерпением.
– Правда? Ты даже не нарисовал сердечко вокруг моего имени.
[1] Лиам и Ноэль (Ноа) Галлахеры – бывшие участники британской рок‑группы Oasis. Из‑за конфликта между братьями впоследствии группа распалась.
