Пьяный сон

Мортимер пожал плечами, мгновенно подлетая ближе к отвернувшейся Джойс, чтобы украсть другую, целую бутылку прямо из‑под ее носа. Когда та повернулась обратно, макушка Мортимера уже нагло удалялась в глубь потока. Девушка разразилась тихими оскорблениями. Дилан недовольно выдохнул, оставив силуэт пропавшего брата, и присел рядом с затихшим Мэрионом. В молчании время текло медленно. Всего от одного стакана глаза уже не успевали за движением людей, уши – за музыкой, а мозг – за мыслями, которые от большого количества превратились в пустоту.

– Что ты мне налила? – спросил Дилан, повернувшись к Джойс вполоборота. На самом деле приходилось перекрикивать музыку.

– Куба либре, – пожала плечами Джойс, наклонившись ближе.

– Целый стакан рома?

– И немного колы.

Девушка усмехнулась, доставая пачку сигарет из кармана и прикуривая каждому по очереди. Мэрион, выдохнув дым, счастливо рассмеялся, и Дилан, признаться, тоже почувствовал облегчение от табака. Неведомым образом тот его успокаивал, и Дилан однажды сделал второе исключение в своей жизни. Их стало два: Мортимер и сигареты.

Они не нашли слов для разговора. Докуривали сигареты, теряясь в своих мыслях или их отсутствии, думали, что музыка чересчур громкая, что толпа становилась все больше, что от тяжести алкоголя хотелось спать. Дилан посмотрел в толпу, Мэрион, уловив движение, проследил за чужим взглядом и остановился на вошедшем в коридор с комнатами Мортимере. Того за руку вела вперед какая‑то девушка.

– Нашел, – пробормотал Мэрион.

– Кто же его найдет, если он сам себя найти не может? – ответил Дилан, затушив сигарету в стеклянной пепельнице на барной стойке.

Мэрион слабо улыбнулся, отворачиваясь и закуривая снова. Он много пил, молчал и еще больше – курил. И Дилан всегда мысленно интересовался, наблюдая за другом, что такого серьёзного у него в жизни случилось, если он целиком и полностью состоял из таких отвратительных привычек.

– Зачем искать? – вдруг спросил Мэрион. – Не проще ли создать?

Дилан покачал головой в разные стороны.

– Я за все время так и не увидела Софи и Фэлиса, – вновь появилась Джойс, которая куда‑то отходила.

– Да, – кивнул Дилан, – я тоже.

– Я видел, – сказал Мэрион. – Недавно. Они ушли в коридор, потом пропали.

Джойс, посмотрев на Мэриона, вскинула в удивлении бровь, но ничего не сказала. Дилану в тот момент было все равно и на Фэлиса, и на Софи, которая была последним, шестым звеном в картине. Ее рыжие волосы и яркие зеленые глаза всегда мелькали то в одном месте университета, то в другом – их невозможно было не заметить; но сейчас Дилан не хотел их замечать и был рад, что мог этого не делать. Не то чтобы он был суеверным, но зеленый с детства был для него проклятым цветом.

В тот момент, когда Дилан и Мэрион заговорили о чем‑то бессмысленном, маленьком и неинтересном, Джойс отлучилась на кухню, а за Мортимером закрылась дверь в комнату на замок.

Время близилось к трем часам ночи.

***

В то мгновение в комнате повеяло холодом, но Фэлис с трудом мог дышать. За закрытой дверью шумели люди, в дверь настойчиво стучались, прося очередную дозу, но юношу заботило другое. Софи стояла напротив окна, наблюдая за полной луной, свет которой попадал на ее, и без того бледную, кожу, теперь и вовсе будто бы изнутри подсвеченную. Для Фэлиса девушка казалась недостижимой: в этой вуали света, с этими яркими волосами и глазами, с этой снисходительной улыбкой на гладких красных, всегда красных, даже без помады, губах. Он знал, что улыбка предназначалась ему, и сидел на кровати, опустив голову вниз, как маленький провинившийся, обруганный мальчишка. В нем закипала ярость от такого положения и от неспособности его изменить: Софи была сильнее.

– Лучше быть хорошим человеком, Фэлис, – вдруг произнесла Софи, – чем кому‑то нравиться. Хороших людей помнят, а симпатия проходит.

Джин в желудке Фэлиса сказал:

– Тогда это любовь?

В ответ ему рассмеялись, почти громко и по‑настоящему. Это сделало его еще меньше, еще ничтожнее и слабее. Один смех.

– Нет, – покачала головой Софи, не отвлекаясь от луны. – После университета, убрав все напоминания обо мне, это пройдет. Это всегда проходит. И мы больше никогда не встретимся.

– Почему ты так уверена?

– Так всегда бывает, – ответила Софи, а потом обратила взгляд на юношу. – Знаешь, я считаю тебя и хорошим человеком, и хорошим другом. Это ли не главное?

– Настолько хорошим, что после университета мы не увидимся? – ком в горле двигался выше, слова давались с болью. Он посмотрел в ответ.

Софи закатила глаза: – Это же не я решаю. Это жизнь решает, кого видеть, а кого нет.

– Ничтожное оправдание твоей слабости, которую ты не смогла прикрыть за отказом, – выбросил Фэлис, выливая последние силы в свои слова. Он себя возненавидел, а она лишь пожала плечами.

– А ты бы выдержал правду? – улыбаясь, Софи смотрела прямо в глаза юноше.

– Какое тебе дело, выдержу ли я?

– Ты мой друг, Фэлис, если ты забыл.

Фэлис вскочил с кровати, направившись к двери, но затем обернулся и подошел к девушке ближе, вплотную, наклонившись до ее роста, так, что кончик его носа касался ее.

Юноша был похож на картину. Люди заостряли свое внимание на ней и открывали рты в восхищении – настолько красива картина была; но красота была единственным ее качеством, за ней не скрывалось истории, она не была выстрадана художником, она существовала – просто так, просто, чтобы быть. И она быстро наскучивала людям; они бросали картину и переходили к другим, и больше никогда к ней не возвращались, а на их место приходили другие смотрители. Фэлиса нельзя было винить в том, что он такой, какой он есть. Он просто был. И Софи почти жалела, что он, в ее глазах, был такой красивый и в то же время такой слабый.

– Я никогда не был твоим другом. Для тебя – может быть, но для себя – никогда. И я никогда им не стану, – голос его был тихий и горьким, никчемно прикрытый остатками наигранной уверенности. – Я думал, что ты способна дружить, и я ошибся. Я думал, что ты способна любить, но сейчас я вижу, что ты просто пустая и пропитанная злостью маленькая девочка, которой нравится, когда за ней бегают. Родители настолько тебя ненавидели?