Пятницкий
Дошли до Федькиной избы. Дверь открылась, из сенцев хлынули клубы пара. Балалайка и гармонь были на месте. Кто‑то уже заводил плясовую.
Ходики на белёной стене показывали второй час ночи. Нужно было собираться. Заканчивать не хотелось, но многие уже стали расходиться до своих дворов.
Каникулы заканчивались, а письмо Путилина отцу было не читано.
Митрофан, вспоминая о нем, засовывал руку во внутренний карман поддёвки и трогал гладкую казённую бумагу с шершавым шрамом сургуча. В эти минуты неразрешенность дела безжалостно проводила по сердцу куском льда, царапая и холодя неясным колючим страхом.
Каждый день перед сном он успокаивал самого себя, представляя, как отдаст письмо отцу и, придумывая, что скажет. Но сколько не выстраивал в мыслях разговор, конверт оставался закрытым.
Николая он Христом богом попросил не рассказывать отцу о происшествии с обыском. Брат, не зная о письме, посчитал, что дело закончено.
А детское сердце, в своей непознанной глубине, искало то, что невозможно ещё было представить даже в мечтах, немудрёных и недолговечных как снег, что стает в первую туманную оттепель.
− Ты не уснул ли, братец? − Федька пихнул в бок Митрофана.
− Уснёшь тут, − прошептал Митрофан себе под нос и начал одеваться.
− Что смурной? Девка какая должно смутила?
− Нет, накой мне девки, − мальчик покраснел.
− Сознавайся, а то был весел, а как домой идить, голову свесил.
Митрофан подумав чуть, достал из‑за пазухи письмо, которое всегда носил с собой.
− Не знаю как быть Федька. Вот письмо из училища, от инспектора отцу. Провинился я тама. Могут из училища погнать, ежели не сжалится надзиратель.
− А в письме что?
− Не глядел, печать на нём гербовая.
− Да не пужайся, дай прочтём. Я аккурат ножичком энту печать. Накалишь на свече, обратно приладишь, отец и не заметя. А заметя… семь бед один ответ!
Вскрыли письмо, и Митрофан прочитал его не шибко грамотному Федьке.
Тот внимательно слушал. В конце удивленно присвистнул и сказал:
− Вот диво! Видал как выкручивая!? Кабацкие песни ты брат, играешь! Грех из тебя требуя выбить нещадно.
У Митрофана навернулись слёзы. Отец никогда в жизни не бил его, а тут требовалось обязательно наказание.
− Что делать Федька?
− Дюже складно у твоёго иншпектора сказывается. Ажно самому захотелось тебе вожжей вложить – хохотнул приятель.
− Не до смеху мне, − прошептал Митрофан засовывая письмо обратно в конверт.
− Спали письмо и дело с концом! – Федька щёлкнул пальцами, изображая, как легко исчезнет это препятствие.
− Так мне тогда в училище нельзя воротиться.
− Ну, нет так нет. Я вот и не ездил ни в какую училищу. Живу себе в Александровке и не дюже жалею!
Такая ужасная и прекрасная в своей простоте мысль, уже приходила в голову Митрофану, но нет ничего страшнее, огорчения родителей. Трудно было и даже представить, что сказал бы на это отец.
Федька порешив что его дело сделано пошёл в сенцы. В дверях, теребя косу, его ждала Наталья с Зелениной слободы.
Митрофан, оставшись один, глядел на извивающееся пламя свечи пока не зарябило в глазах. С улицы еле слышно доносился девичий смех.
Сунув ноги в валенки, мальчик нацепил малахай и, проходя мимо печи, не глядя, сунул письмо в открытое поддувало. Бумага, упав в гаснущие угли, мгновенно полыхнула ярким оранжевым огнём. По пустой избе потёк запах плавящегося сургуча.
Глава 7
Поспать удалось лишь пару часов. Митрофан услышал как мать, клацая цаплюшкой, достала из печи сковороду.
Встал отец. Низко пробасил обращаясь к матери:
− Опять капаешься, затопляй уже, холод в избе!
Через минуту огонь занялся в печи, живо поедая лучины и отражаясь тусклым танцем на белёном потолке. Кизяки, положенные сушиться с вечера, быстро дали жар. Мать пихнула спящую Анну в бок.
− Вставай, невеста. Стряпаться пора.
− Встаю мамань…, − еле различимо послышался сонный голос.
− Брешет она мам, − проснувшийся Андрюшка свесил голову с печи. − Щас опять уснёт!
− Щенок! − мигом проснулась Анна. − Из люльки вчерась вылез, а голос даёт!
Митрофан сквозь сон улыбнулся, но тут же вспомнил про письмо, и холодок пробежал по телу.
По избе протянуло едким дымком разжижки. Пахло людским теплом, побелкой и молоком. Мать загремела, переставляя чугунки.
Отец, широко растворив дверь, вышел на двор. Морозный воздух на миг хлынул по полу, холодом ожигая голые ноги Анны, не поспевшей натянуть валенки.
Пока убрали скотину начало светать. За утренними хлопотами никто не заметил, как Митрофан поманил брата Николая на лавку, в тёмном углу избы.
− Николка… ты скажи батюшке, что не поеду я боле в училище, − прошептал он еле слышно, не поднимая головы.
− Вот новость! С какой стати? Ты, братец, не проснулся ещё? − Николай взъерошил волосы мальчика, словно надеясь, что в голове от этой перемешки выпадет другая мысль.
− Не хочу я туда. Не поеду и всё.
− В чем причина? − брат начал понимать, что дело серьёзно и это не утренний каприз мальчика.
− Тяжко мне тама. Дыхнуть разу нечем. Не поеду.
− Это всё из‑за Песенника? Так я поговорю с инспектором, всё уладится.
− Я всё одно не поеду. Хоть убейте. Силой повезёте − сбегу.
Митрофан сел на лавку, отвернувшись в угол.
− Да… дела, − пробормотал Николай, закручивая цигарку.
Мать накрыла завтракать. В тусклом свете раннего январского утра на столе завиднелись горшки с молоком и гора пирогов с капустой.
Младшие уже попрыгали с печи и заняли места на лавках вокруг стола. Огонь в печи, вошел в силу и загудел приятным для слуха голосом.
Из‑за занавехи вышла мать:
