Роман Айрис
Я часто думал о том, как примет Антони известие об этой помолвке, когда она официально состоится… Я оставил их в тот день наедине. Когда я вошел обратно в комнату, я услыхал звук закрываемой входной двери. Антони сидел за моим письменным столом и, повернувшись, без улыбки посмотрел на меня. Он казался утомленным. Я думал, что ты куда‑то ушел, и хотел оставить тебе записку, объяснил он, и на мой вопросительный взгляд ответил вспышкой свойственной ему наглости, поблагодарить тебя за то, что ты был добрым малым, Ронни, и за то, что ты такой ловкач в постановке пьес. Это было единственным намеком, который он когда‑либо сделал, и с какой насмешливой ужимкой это было сказано! Я, конечно, ответил бы ему, если бы это не объяснялось его очевидно безнадежным состоянием. Я сердился на его мрачную сговорчивость, на усталое выражение его лица. Неблагодарный каких мало, он считал, что жизнь плохо с ним обошлась, между тем как сам не переставал колотить ее до тех пор, пока жизнь не стала его врагом. Он должен был бы быть благодарен уже за то, что встретился с Айрис… Через десять минут он ушел, говоря:
– Я уезжаю заграницу, направление на Мексику; предполагаю, что ты меня долго не увидишь, Ронни; думаю даже, что нет никакой причины встретиться нам когда‑либо снова. – Протянутая для пожатия рука, проблеск настоящей благодарной улыбки. Это было так похоже на него. Небольшой проблеск благодарности при прощании надолго. Итак, Красный Антони уехал, не оставив ничего за собой в Европе. Только изредка у меня и у Айрис возникал вопрос, где он может быть и что может делать в данное время. Я часто раньше думал о том, почему он не уезжает из Англии, и теперь, когда он этот шаг сделал, я не сомневался, что он долго будет держаться вдали – в презрительном отдалении. И в самом деле, зачем ему было возвращаться? Спустя месяц после его отъезда Айрис и Роджер обвенчались. Я был шафером.
IV
Все это случилось два года тому назад. И вот, я ночью, спустя два года, качу в таксомоторе по безрассудно высокой таксе в дом Роджера Пуля в Реджент‑парке, а Антони вернулся в Англию… За эти годы сильно ухудшилось мое душевное состояние, что не имело бы никакого значения для данного рассказа, если бы не причины, вызвавшие это ухудшение. Большинство из нас в теперешнее время пребывают в состоянии более просвещенном, чем обыкновенное постоянство. (Один армянин однажды сказал мне, что его отец и мать любили друг друга в продолжение шестидесяти лет. Пожалуй, это одно из тех преувеличений, которые свойственны угнетенным). Поэтому всегда кажется невероятным, если нормальный человек находится столько времени в лихорадочном состоянии из‑за чувства к женщине, тем более (надо быть правдивым), когда он ничего не получает взамен. А между тем, это легко объяснимо. Нельзя быть догматичным, говоря о состоянии любви; одно только можно сказать, что оно полно глубоких, логических противоречий. Как бы вы ни относились серьезно к своей страсти (вы и я, конечно, а не люди, не идущие в счет), вы не можете вечно досаждать женщине, которая так нечувствительна к вашим прелестям, что не только вышла замуж за другого, но даже по‑настоящему счастлива с ним. Запоздалое чувство юмора должно прийти вам на помощь и назойливо указывать вам на довольно смешную фигуру, которую вы представляете собой, носясь со своей страстью, никому решительно не нужной. Как‑никак, вполне понятно, что уверенность в ее счастье должна неминуемо что‑то уменьшить в пламени вашей любви, оно начинает замирать все больше и больше… Конечно, если вы не юный поэт, озабоченный своим превосходством и сонетами; в таком случае вы будете писать ей целый цикл последних, доказывая первое, и перенося свидание в лучший мир, когда ваши тела (которые причинили вам столько огорчений) уже истлеют. Нет; несчастная любовь, такая, как та, о которой я говорю, должна чем‑то поддерживаться, чтобы продолжаться; а что может служить лучшей пищей для любви, как не мысль о том, что она – несчастна? А Айрис была несчастна, – отсюда понятна и моя упорная любовь к ней. Но крайности? Чем объяснить их, как не самоуверенностью? Как грубо звучит, если сказать, что были минуты во второй год ее замужества, когда Айрис доставляла мне острое ощущение близости, почти физической близости; будто на нашем намеченном пути мы с каждым днем приближались к месту, где дорога будет настолько узка, что мы невольно должны будем соприкоснуться, и тогда настанет всепоглощающий момент…
Я долгое время ничего не знал о том, что Айрис несчастна; счастье кончилось вместе с медовым месяцем, а ее лучший друг долго и не подозревал об этом. Если бы я мог предположить, что она может быть несчастна, ожидал бы этого. Весь первый год после свадьбы казалось, что брак будет удачным. Год прошел оживленно и многолюдно. Роджер любил все хорошо обставлять. Наследственные капиталы Пулей представляли собой нечто внушительное, но, по общему мнению, «нынешний баронет» значительно увеличил их удачными спекуляциями и игрой, а жена получила хорошее приданное. Таким образом он мог осуществлять все свои желания и всячески угождать своей страсти к светским развлечениям, лишая людей сна. Дом в Реджент‑парке, с пышными, слишком пышными комнатами, и садом, спускавшимся к самой воде‑неизвестно, реке или озеру, бывать там приходилось только ночью, – этот дом стал постоянным местом вечеров и празднеств. Это было каким‑то жертвоприношением из напитков, карт и танцев; оттуда выходил, несколько часов спустя, совершенно другим человеком. В этом доме каждому приходилось пить больше, чем он когда‑либо пил. Этого почему‑то требовала атмосфера дома; часто приходилось слышать, как один говорил другому, что ему с самого выхода из Оксфорда не приходилось столько пить. Но это были не просто вечера. Роджер, как я уже говорил, знал, что делает, и теперь вокруг него, вокруг карточных столиков и буфетов создавалось небольшое, но властное ядро людей, которые тщательно скрывали свои намерения под личиной распутства и безумств данной минуты. Он постепенно делался лидером новой старой школы, враждебной расточителям и безразличной дуракам. Со своей, в конце концов, значительной высоты положения и средств он побуждал наиболее многообещающих из своих однолеток и из молодежи вести образ жизни, который он находил полезным, симпатичным и приятным, а именно: хорошо думать, и хорошо жить, сильно жить и сильно работать…
Если хорошенько вдуматься, философия не особенно возвышенная и оригинальная, принимая во внимание, что Гарун‑аль‑Рашид жил и умер много лет назад. Но возвышенная ли, нет ли, это была философия с большой долей практического высокомерия, а просто удивительно, как на людей влияет все, что кажется практичным их высокомерию. Я думаю, что совсем не трудно вдохнуть в людей свое личное понимание жизни, когда обладаешь преимуществами Роджера Пуль, преимуществами не только средств и способностей, но и его вида и наружности, а в довершение всего обладаешь такой женой, – преимущество, которое стоит всех остальных.
