Сочельник строгого режима. Тюремно-лагерные были
В итоге давящая тоска в камере клубилась и расползалась. Она плотной, вполне осязаемой становилась, даже мерещилось, будто тоска эта всё пространство заполняла и своей массой прочь воздух выдавливала. Хотя, какой воздух в хате [1], где вместо двенадцати постояльцев больше двадцати набито, где круглые сутки курят, что‑то варят, стирают и сушат, а вместо окон – единственная форточка размером с кошачью голову в глухом углу. Понятно, не воздух здесь был, а спресованный смрад, и смрадом этим дышали мы круглые сутки, бронхи и лёгкие свои царапая и мозг свой разрушая.
В один из таких тягостных ноябрьских вечеров смотрун [2] Серёга Косарь, покуривая у тормозов [3], ненавязчиво, но многозначительно призвал нас, сокамерников:
– У кого возможность есть, затягивайте [4] в кабанах [5] бумагу белую… Четвёртый формат…
В тюрьме вопросов лишних задавать не принято. Никто и не задавал. Смотрун сам пояснил:
– Хату поклеить надо… Светлее будет…
И добавил совсем не эстетичное и вовсе не толерантное:
– А то живём как у негра в ж…
Не знаю, как там в дебрях негритянских внутренностей, но на нашем, очень ограниченном пространстве, действительно, откровенно темно было. Хата располагалась в полуподвальном этаже здания СИЗО [6], уже упомянутая форточка, размером с кошачью голову, едва на уровень асфальта тюремного двора выходила и никакого света не давала. Единственная обосновавшаяся на потолке слабая лампочка просто не в силах была пробить слоистый коктейль испарений и табачного дыма.
Ещё присутствовал в камере никогда не выключаемый телевизор, но он излучал не свет, а пульсирующую ядовитую муть. Понятно, что некогда покрашенные в зелёный цвет и насквозь пропитанные никотином стены выглядели при таком раскладе грязно‑бурыми и просветлению пространства вовсе не способствовали. Выходило, ничего не преувеличивал смотрун камеры, оценивая степень освещённости места нашего вынужденного обитания.
Две недели ушло на сбор нужного количества бумаги, день потратился на изготовление клейстера [7] из тюремного хлеба, который, кстати, для еды и не сильно пригодным был. Наконец, в один из вечеров, всё так же покуривавший у тех же камерных тормозов Косарь возвестил:
– Вот сегодня и займёмся…
И занялись.
Даже какое‑то разумное разделение труда сложилось. Одни процеживали через куски бинта и лоскуты пожертвованной «на общее» простыни клейстер, другие аккуратно смазывали им листы бумаги, третьи, балансируя, по верхнему ярусу продавленных шконок [8], что некогда какой‑то особо остроумный арестант назвал «пальмой», клеили эти листы на стены.
В один из моментов коллективного действа, оказался я рядом с Косарем. Почему‑то увидел он во мне и слушателя и собеседника. Потому и сообщил с доверительной, очень человеческой интонацией:
– В тюрьме важно, чтобы все люди заняты были… Иначе тёрки, разборки, проблемы всякие…
Возможно, и спорный вывод из области социально‑психологических наблюдений, только смотруну видней. Он – арестант бывалый. По первой ходке восемь лет отмотал. По какой‑то тяжёлой статье. А сейчас и вовсе с двумя жмурами [9] заехал. Детали делюги не совсем традиционные. Во всех смыслах. Вроде как, вышел он из дома вечером с собакой в парк прогуляться. По пути на двух милующихся представителей меньшинств наткнулся. Ну, и… отреагировал. В полном соответствии с собственными понятиями о терпимости, естественности интимной ориентации и активной личной позиции. Возможно, и какие ассоциации по первому сроку обретённые добавились. Перестарался. Итог… два трупа. Значит, лет около двадцати, срока, ему теперь, как в тюрьме говорят, корячилось. У меня, первохода [10], такие цифры, да и события за ними стоящие, в голове пока трудно укладывались. Потому и в разговорах с ним молчал больше. Вот и в тот вечер я диалог разве что деликатным кивком поддержал. Косарю кивка мало было. Ему, похоже, живого слова хотелось. С поддержкой и одобрением, разумеется. Потому смотрун более чем конкретно поинтересовался:
– Как тебе субботничек?
А тут и слова специальные подбирать и, тем более, душой кривить не пришлось.
– Нормально… Светлее в хате стало…
В камере, действительно, от свеже оклеенных белой бумагой стен посветлело. Как в доме утром, когда ночью первый снег выпал.
Удивительно, что и простора в нашей перенаселённой хате прибавилось. Будто кто стены раздвинул и потолок приподнял, а шконари двухъярусные, что основное пространство между собой делили, в размерах урезал и в пол втопил. Показалось, даже дышать легче стало, хотя тюремный смрад на вольный воздух никто здесь не заменял, да и возможно ли такое в месте нашего принудительного обитания?
И ещё одна деталь на себя внимание настырно разворачивала.
На одной из стен прилепился в нашей хате иконостас кустарный, из бумажных иконок разных сюжетов и размеров составленный. Он нам в наследство от прежних постояльцев достался.
[1] Хата (тюремн.) – тюремная камера.
[2] Смотрун (тюремн.) – в данном случае – смотрящий за камерой, опытный авторитетный арестант, назначенный «смотрящим за тюрьмой» для обеспечения внутреннего порядка в камере.
[3] Тормоза (тюремн.) – железные двери в тюремной камере.
[4] Затягивать (тюремн.) – в данном случае обеспечивать доставку с воли в тюрьму каких‑либо предметов, продуктов и т. д.
[5] Кабан (тюремн.) – передача, которую родственники или близкие передают заключённому в тюрьму или в зону.
[6] СИЗО – судебный изолятор, где содержатся находящиеся под следствием арестанты и арестанты, дожидающиеся отправки в зону.
[7] Клейстер – клей, что изготавливается из хлебного мякиша в местах лишения свободы.
[8] Шконка, шконарь (тюремн.) – сварная металлическая одно‑ или двухэтажная кровать в местах лишения свободы.
[9] Жмур – труп, человек, погибший насильственной смертью. «Заехать с двумя жмурами» – значит попасть в тюрьму или на зону, совершив двойное убийство.
[10] Первоход – человек, впервые попавший в места лишения свободы.
