Стриптиз

Продолжаю расстегивать пуговицы. Дохожу до последней и отворачиваюсь от него. Перед ним раздеваться мне нравится.

– Так? – она падает на пол.

Я снова голая. Лишь черные маленькие трусики, которые мало что прикрывают.

И трогаю себя, трогаю. Боже, я в жизни столько не касалась своего тела, как сейчас. Обвожу, задеваю, надавливаю, щекочу – все, что хочется.

Буду наглой лгуньей, если не скажу, что я на грани. Коснись сейчас меня Олег, просто заживо сгорю на костре.

Где мое чувство стыда? Где моя уязвимость? Чувство собственного достоинства, в конце концов. Нет ничего. Только похоть в глазах, томление внизу живота, что порождает молнии – яркие, опасные и до боли сладкие – и его рычание. Боже, Ольшанский и правда зарычал как животное. Голодное, по‑звериному страшное. Это должно пугать. А я наслаждаюсь им.

– Иди сюда, – приказывает. А я подчиняюсь. Ведь он мне заплатил.

Подхожу медленно. Я нутром чувствую какой‑то подвох. В глазах его черных плещется что‑то нехорошее, дьявольское.

Дышу ртом. Воздух огненный. Он сдавливает горло, невозможно и пискнуть.

Олег показывает на свои колени. Я что? Должна на них сесть?

– Нет. – мотаю головой.

– Быстро! – он теряет терпение. А что будет, если ослушаюсь? Убегу? Часть меня хочет посмотреть на это. Что же будет? А другая часть уже наслаждается его близостью.

Делаю еще несколько шагов в его сторону. Хочу обойти диван и сесть рядом.

Олег хватает меня за руку. Кожа в этом месте становится помеченной. Там ожог. Схватил сильно, руку не вырвать.

– Прекрати! – писк мой не слышит. Я его игрушка, а значит, делаю, все, за что он заплатил. Противно на душе становится. Получается, слово нет он от меня не примет. Никогда.

Ольшанский усаживает меня на колени. Его эрекция упирается мне между ног. Боже, он меня сильно хочет. И сама хочу простонать в голос от этих ощущений. Пульсация дикая. Молюсь, чтобы он не почувствовал, как сильно я его хочу почувствовать в себе, какая я мокрая. Белье… Какое нахрен белье? Клочок ничего не значащей ткани промок насквозь. Стоит встать и влажный след останется на его брюках. Я умру со стыда. Даже в глаза ему больше посмотреть не смогу.

– Я же сказала нет, – пытаюсь достучаться до него. Бесполезно. Упертый и наглый мудак. Ненавижу. Хочу и ненавижу. Его, себя, клуб этот уродский, всех в этом клубе тоже видеть теперь не могу.

– Танцуй теперь так. Я насмотрелся уже. Хочу чувствовать твое тело.

Зависаю. Не двигаюсь. Смотрю в его черные глаза и даже не вижу свое отражение. Его губы сомкнуты в одну линию. Такую жесткую. Касаюсь ее кончиками пальцев. Меня бьет током. Пугаюсь. Кожу прокалывают, а ладони начинают потеть – обычная реакция на легкий разряд.

– Прости, – зачем‑то извиняюсь.

Ольшанский даже не слышит мои извинения. Ведь он тоже чувствовал это покалывание. Возможно, ему было даже больно.

– Тан‑цуй. – Слоги отчеканил.

Музыка все еще звучит из динамика телефона. Пытаюсь поймать ритм и начинаю двигаться. Бедра, волновые движения – тягучие как патока. Руками цепляюсь за сильную шеи и наклоняюсь корпусом к нему. Не прикасаюсь, дразню.

Его взгляд бродит по моему лицу, опускается к шее и груди. Рассматривает соски, обводит их взглядом. Он такой ощутимый, что каждый миллиметр кожи его чувствует.

– Хочу прикоснуться к тебе. Можно? – он спрашивает разрешение? Ольшанский. Спрашивает. Разрешение.

Конечно. Прикоснись ко мне. Хочу чувствовать твои губы на коже, твоя язык. Боже что же ты им раньше вытворял. Возносил так высоко, я боялась сорваться с этой высоты. И срывалась, а ты ловил. И смеялся. Твой смех еще долго я слышала. Во сне, на улицах, в фильмах. Он преследовал меня.

– Нельзя. Не разрешаю.

Олег шумно вбирает воздух, выдыхает и жжет.

Но не касается. Для него это такая же пытка, как и для меня. Только я вижу его, желания читаю, эмоции впитываю. Мазохистка какая‑то. А сама молчу. Скрываю все как могу. Нельзя, чтобы понял, нельзя позволять ему больше, чем остальные. Мы и так уже на краю: я танцую ему в его же кабинете. Дурацкий какой‑то служебный роман получается, неправильный.

– Блять…

Рука зависает в воздухе. Музыка заканчивается. Грубо как‑то ее прервали.

Олег пальцем касается моего соска и обводит грудь, потом сжимает. Он нарушил правило, забил на запрет.

Хочу кричать, что не надо. Тебе нельзя. А я смотрю как дура на него, в его глаза, опускаю взгляд на руку, что движется вниз к трусикам. Еще немного и пальцами уйдет за резинку.

И молчу. Сдерживаю стон удовольствия. И начинаю дрожать, так сильно, что бьет холодом. Резко так, покрываюсь льдом, а внутри все кипит как в жерле вулкана. Настолько полярно, что становится страшно. Безумно страшно от чувств, сложно передать.

– Ты дрожишь? – даже какие‑то заботливые нотки слышу. Мать его, Ольшанский переживает?

– Холодно. Хочу одеться, – так нагло вру. Эту ложь нельзя не заметить.

– Тебе не холодно. Ты возбуждена, Нинель. Ты меня хочешь не меньше, чем я тебя.

Он тянется к шее, проводит по ней языком и оставляет влажный поцелуй.

– Вкусная!

А я не сдерживаю стон. Мычу что‑то невнятное, прикусываю сильно губу.

Олег замечает это. Большим пальцем надавливает на нее, оголяет ряд зубов.

“Только не останавливайся”, – шепчет грязная часть меня, которой нравится такой Олег. Другая же вопит. Ее желание скрыться в своем домике всепоглощающее. И кто же победит?

– Блядские губы…

Хмурюсь. Тонкая обида вырастает из самого центра.

Отталкиваю его от себя и быстро встаю на ноги. Отхожу. Пячусь назад. Теперь смертельно хочу прикрыться.

– Мудак! – шиплю по‑змеиному. Впрыскиваю яд в каждый звук.

– Мы это уже выяснили. Да, я мудак! – Олег злится. Его игрушка взбрыкнула, не позволила с собой играться. Я же она, да? Та, что за деньги танцует и выполняет прихоти.

Сверлю его взглядом. Ненавистным таким, словно он корень всего зла и всех моих бед. Тело все еще дрожит. Возбуждение не уходит. Оно волнами захлестывает, а потом накрывает снова, стоит его взгляду опуститься на мое голое тело и пройтись по нему: шея, грудь, живот, лобок, бедра. Все открыто.

– Нахер пошла отсюда, – Ольшанский это говорит тихо, но так отчетливо. Каждая буква отдается болью. Невыносимой, как тупой бритвой по нежной коже. Режет, кромсает. С остервенением и злобой.

“Пошла нахер, Нинель. Не до тебя сейчас”

“Пошла нахер отсюда”