Танец мотылька

– Да посетитель пришел. Я же говорила, – девушка отходит в сторону, хватает худенькими пальцами спинку кровати и глядит в мое лицо так смело и настойчиво, что на секунду кажется давней подругой. Но потом я всматриваюсь и понимаю, что обозналась.

Киваю неуверенно: сейчас не хочется никого видеть. Я даже знаю, кто пришел. Подозреваю. Меня сковывает ледяным страхом и липкая холодная капля сбегает под ворот рубашки. Смахиваю остатки слез, теперь они кажутся мне не горячими, а наоборот – мерзлыми, колючими и острыми, как стекло. Остается надежда, что это родные пришли, а не мой личный враг.

Девушка суетится около меня. Подтягивает к кровати подставку с капельницей, неприятно шаркая обувью. Хмурюсь. От переизбытка эмоций кожа на щеках натягивается и зудит. Все раздражает: свет, гул из коридора, шорох подошв, даже собственный стук сердца кажется лишним.

Хочу спрятаться в ладонях и натыкаюсь пальцами на широкий пластырь на щеке. Изучаю, веду рукой выше и ловлю еще один на лбу. Что это? Тяну себя за волосы: сбились, грязные, скомканные и похожи на затасканный коврик. Медный цвет потускнел и напоминает обмазанные кровью нитки для вязания.

– Есть зеркало? – умоляюще гляжу на медсестру.

Она щелкает ногтем по стеклу пузатой бутылки, прокалывает резиновую крышку и устанавливает ее вверх тормашками, а затем мотает головой.

– Не стоит. Не советую.

– Что там? – прощупываю бугорки нос, губы. Все на месте, но словно другое. Я – не я. Шероховатое и опухшее.

– Заживет, но сейчас лучше не смотреть. Отеки и все такое. Ты и так на взводе. Сейчас капельницу поставим. Часок полежишь, успокоишься, поговоришь с психотерапевтом. Тогда – пожалуйста, смотри. А то мне на дежурстве не хватает только истерик. И так чуть ли не взвод отправили в морг.

Меня трясет от ее прямоты.

– Не нужно лекарства… – шепчу я. Коробит сам запах больницы, а думать о том, что по венам потечет непонятное вещество – это вообще кошмар. – Я хочу видеть врача, узнать, что мне прописали.

– Как это? – девушка склоняется надо мной и осторожно прощупывает вену на внутренней стороне локтя. Затем отпускает меня. – Ладно. Через час Зуев обещал зайти, тогда и поставлю. Ты пока поговори со следователем.

– С кем? – вырывается у меня непроизвольно.

– Сейчас увидишь. Если что – зови. Я в коридоре – услышу. Больница переполнена, прости, что тебя положили в этой каморке. Палат свободных совсем нет. Врачи на операции, так что на посту только я. Кстати, меня Лизой зовут.

Я хочу спросить связались ли с моими родными, но не успеваю. Девушка исчезает за дверью, вильнув густым хвостом, и еще какое‑то время я слышу ее шаги: точные и ритмичные, напоминающие чечетку.

 

Глава 2. У страха глаза велики

 

Долго смотрю под дверь. Солнце из коридора веером лучей заползает в палату. Или каморку. Да: повезло так повезло.

Меня вдруг подкидывает от острого осознания.

Я не успела на кастинг! Столько готовилась, и все в тартарары. И это ужасней, чем сама авария и гибель людей. Да, я – эгоистка. И танцы для меня – все.

Отодвигаю горловину сорочки и смотрю под одежду. Туловище перебинтовано, грудь в синяках и кровоподтеках. Нет‑нет‑нет! Это не может сломать меня. Я все равно буду танцевать! Хоть все ноги переломайте – все равно! Буду ползать на карачках, но пуанты не брошу. Ни за что!

Сцепляю зубы и мычу от злости на себя. Как всегда, не уследила за временем. Отвратительная привычка. Боже, что я сделала не так? За что такое наказание? Не за опоздания ведь? Но для себя решаю, что задержалась так в последний раз.

Откидываю одеяло и осматриваю ноги: куча ссадин, царапин и синяков, но с виду целые. Прощупываю колени: даже не больно. Фух! Отлегло. Валюсь на подушку, морщась от прострелов под грудью.

Слышу шаги. Укрываюсь, подтягивая одеяло чуть ли не на подбородок. Страшно.

Свет на полу преломляется, затем дверь медленно выступает вперед.

Не дышу. Стук сердца врывается в виски гонгом. Только не он! Только не он!

В палату заходит седовласый мужчина. Одет просто: классические брюки кирпичного цвета и светлая рубашка с короткими рукавами. Жара продолжается. Это здесь холодно, как в могиле, а на улице – лето в самом разгаре.

Я облегченно выдыхаю. Не он.

– Виктория Крылова?

Не хочу отвечать, но киваю. Что ему нужно?

Мужчина проходит вперед, отстукивая каблуками по полу ровный штрих: раз‑два, раз‑два – марш. Перебрасывает из руки в руку кожаную папку.

– Меня зовут Пестов Николай Владимирович. Я расследую, – он запинается, приседает на приготовленный Лизой стул и раскрывает бумаги, – аварию на проспекте Мира.

Смотрю на него и понимаю, что сейчас прозвучат те самые вопросы, от которых не убежать. Стынет кровь в жилах. Сглатываю горечь, будто отвар полыни. Лучше бы позволила медсестре вколоть прозрачную гадость. Может, не так болело бы в груди, может, все это воспринималось бы легче? Каморка, и без того маленькая, сдавливает меня, сужается, а ее стены, будто кренятся, готовые рухнуть. Сжимаюсь еще больше. Резь ползет по ладоням: кажется, я проколола ногтями кожу.

– Я быстро, чтобы вас не мучить. Всего несколько вопросов. Вы понимаете, о чем мы говорим?

Кивок.

Осторожно вдыхаю. Воздух колючий, похожий на едкий дым у костра, что разъедает глаза и заставляет отойти в сторону. А сейчас мне скрыться некуда, есть только один выход: узнать все и принять правду.

– Хорошо. Помните хоть что‑то?

Еще кивок.

Можно ли помнить то, что заставляет тебя выть от боли? Можно ли вспомнить то, что кажется невесомым далеким счастьем?

– Рассказать сможете?

Нет! Закрываю глаза. Кровавые скриншоты врываются в память. Усиленно мотаю головой: «Нет‑нет‑нет!».

– Ладно, попробуем иначе. Где вы сели в маршрутку?

– На перекрестке Южной улицы и переулка… не помню название, – голос совсем не мой, хриплый, сухой.

– Это ваши вещи? – он протягивает фотокарточку, и я вижу залитые кровью балетные туфли.

– Мои.

Следователь трет подбородок, прилично заросший седой щетиной.

– То есть, вы сели и…