Тысяча китайских журавликов
– Читай вслух.
– А… Я понял. – Мальчик попытался вырваться, но я держал его железной хваткой.
– Видишь, вот это число?
– Тридцать первое декабря.
– Вот тридцать первого декабря в девять утра и придешь.
Мальчик побледнел.
– Но, Игорь Владимирович, у меня экзамен по матану тридцатого! Без вашего зачета меня не допустят к сессии!
– Да что ты?! Но, может, это научит тебя читать расписание пребывания преподавателей на кафедре? Вы двое! – я резко развернулся к откровенно ржущим Кате и… как его? – Карелин, марш в кабинет и готовься показывать обработку! Громова – за мной.
Ребята шустро поднялись с пола. Леша (точно, Леша!) что‑то шепнул Кате и скрылся в кабинете, Катя же засеменила за мной.
Я привел ее в маленький захламленный кабинет заведующего кафедрой, где едва помещались два письменных стола и шкаф. Кресел тоже не было – их забрал Голубев, принимавший в соседней комнате «долги».
Катя присела на стол, я устало прислонился к стене, закрыл глаза и мысленно досчитал до двадцати.
– Как твои дела?
– В общем‑то, неплохо, – бодро отрапортовала девочка, – только по вашему предмету самая полная ж… – она прикусила язык, – то есть у меня по вашему предмету очень много проблем: не сдано ни одной домашки из трех, не написано ни одного рубежного контроля из двух, ну и, естественно, ничего из этого по понятным причинам не защищено. А без всего этого не будет допуска к зачету, ну и тэ пэ.
Я напрягся.
– И что ты…
– Обещаю сдать это все сама. Без чьей‑либо помощи извне. Особенно вашей. И вот, – Катя достала из сумки шарф, – возвращаю. Спасибо.
– Ух ты! – я постарался скрыть разочарование при виде шарфа – почему‑то мне хотелось, чтобы он оставался у нее. На память. – Без него сейчас тоскливо на улице.
Катя кивнула, поправила на плече сумку и покосилась на дверь.
– Ладно, мне пора идти. У меня сейчас пара…
– Какая пара? Вчера зачетная неделя началась, – я спрятал руки в карманы и встал напротив нее. – Ну?
– Что «ну»?
– Что будем делать?
– С чем?
– С твоей любовью.
Девочка вспыхнула, и пока она, как рыба на суше, безмолвно открывала и закрывала рот, не находя слов, я любовался. Распахнутые глаза горят огнем, губы подрагивают… М‑м! Эх, ну почему всем можно, а мне нельзя?! Ну почему я не могу замутить легкую интрижку с этой нимфой? Вот, пожалуйста, – даже уламывать не надо.
Я все‑таки не удержался, протянул руку и заправил ей локон за ухо.
– Вы издеваетесь… – она откинула мою руку и гневно зашипела: – Какого черта?! Вы же сами сказали, что я все придумала, что я для вас одна из массы остальных! А теперь делаете вот так!
Она ринулась к выходу, но я успел схватить ее за локоть и швырнул обратно на стол.
– Громова, хватит! – На всякий пожарный случай я запер дверь. – Что за бред ты несешь? Когда я успел тебе все это наговорить?!
– На Камергерском!
– Что «на Камергерском»?
– Мы сидели на скамейке, и я спросила, нравлюсь ли вам. А вы сказали, что нравлюсь, как все остальные студенты!
Я нахмурился, вспоминая. Что за?.. А… Это, наверно, когда Олеська про беременность сообщила. Да, в состоянии аффекта я мог многое наговорить.
Катя тем временем продолжала:
– Я столько себя уговаривала, что все, что было, – фантазия. У меня только недавно, наконец, получилось подумать о вас и не скривиться от боли. Только недавно получилось поднять на вас глаза. А вы опять перечеркиваете все мои старания забыть вас! – Последние слова она практически выкрикнула.
Это было выше моих сил. Я не стал дальше слушать всякую чушь, дернул ее на себя за ремень на джинсах и поцеловал. В губы. Жестко. Властно. И в то мгновение, пока Катька падала в мои объятия, еще успел подумать, что это ерунда – от одного поцелуя ничего не будет. Я крепко держал ее за плечи – наверняка останутся синяки, – и внутренне уже приготовился к тому, что она сейчас начнет вырываться и заверещит что‑нибудь типа «Как вы смеете?!», но она не вырывалась. Прижалась ко мне сильнее, обхватив за пояс, и ответила на поцелуй.
Кажется, в этот момент я умер. Никогда, за все почти сорок пять лет жизни, я не испытывал такого! Малиновый вкус поцелуя, мягкость волос под пальцами, шелк кожи и какие‑то еле уловимые конфетные ноты духов – в доли секунды я возбудился так, что закружилась голова. Я жадно впивался в нее, почти теряя сознание от желания немедленно овладеть ею прямо тут, на столе. Такие нежные, легкие губы, такие сладкие… Как будто до этого момента я никогда не целовался. Как будто всю жизнь под видом шоколада мне впаривали пластилин и вдруг я попробовал настоящий шоколад! Нежный… Прохладой тающий на языке… Горько‑сладкий…
– Я вас ненавижу! – прошептала Катя, переводя дыхание, но я лишь прижал ее к себе сильнее.
– Заткнись!
И снова…
Господи, что я делаю?! Нельзя! Это запрещено!
Нет. Можно. Нужно! Нужно еще! Много!
Я превратился в оголенный нерв. Мозг взрывался от ощущений, перед глазами замелькали цветные всполохи, сердце стучало так, что его биение, казалось, можно услышать за дверью кабинета. Гипоксия. Нехватка кислорода.
Барабанная дробь в дверь буквально отшвырнула нас друг от друга. Я одернул свитер, поправил очки, шепнул Кате «Сядь!», толкая на стол, и открыл дверь. На пороге стоял Катькин одногруппник – Мельников. Тот самый, ее бывший.
– Игорь Владимирович! Дмитрий Анатольевич просил вас разыскать. Там уже три группы собралось, и он сказал… – Тут он посмотрел за мою спину и заметил Катю. – А что здесь, собственно…
– Мельников, к делу! Что сказал Дмитрий Анатольевич?
– Просил найти вас и уточнить, когда вы придете.
– Передай, что скоро буду. – Я попытался закрыть дверь, но Марк подставил ногу.
– Еще Дмитрий Анатольевич просил разыскать Громову, – он с подозрением переводил взгляд с меня на Катю, – у которой самая худшая ситуация в нашей группе.
– Именно это мы с ней сейчас и обсуждаем! – Я с раздражением захлопнул дверь и повернулся к девочке. – Нам надо поговорить.
