Украденный город
– Вот как меня надо было назвать: Драупади. Черная! Никто бы не засмеялся над моим именем: «Что? Безупречно‑белая?»
Потом она подумала еще и сказала богине:
– Лучше уж быть чандалом, чем безголосой, как мама, как все наши. Буду, как мужчина, пойду на работу и куплю себе дом в Нилае.
Мимо пандала прошли люди с факелами. Гаури испугалась идти дальше, так и уснула в нише. Рано утром слуги соседей, которые пришли помолиться, увидели черную Гаури. Слуги постучали в книжную лавку. Дядюшка Яшу, неловкий, в саронге и расшитых туфлях с загнутыми носами, понес племянницу домой на руках.
Из‑за волнения и сквозняка в пандале у нее поднялась температура. В то жаркое лето никто не мог заставить себя коснуться раскаленной девочки. Воздух стоял мутный горячий, по комнатам текло влажное марево.
Тарик и Даниика
Тайные любовники, вы опускаетесь на разбитую мозаику парсала, чтоб поговорить. Речи ваши ласковые, счастливые. Давно ли сидела на узорах Гаури, с раскаленными сосками, каменным животом?
«Если кровь потечет, когда я зайду к жениху?» Все ее тряпочки, постиранные Белой Лилией, лежали в сундуке в девичьей спальне, а отходить наверх не стоило: Мамаджи поднимет крик.
Из‑под штор выскользнула сестрица Даниика, не девушка, а небеса после утренней молитвы:
– Сейчас тебя позовут. Ты видела его? Видела? Такой красавец!
У нее все были красивые, даже жирный горбун, что растекался, как жаба, в резном кресле. Конечно, Даниика стала адвокатом холостяков, ведь ей не терпелось выйти замуж за братца Тарика. Она умирала от любви к нему, все знали. Все видели фотокарточки, которые проявил Тарик в каморке под красной лампой.
На этих черно‑белых снимках сестрица стояла в образе наики[1] в царских украшениях Мамаджи: кулон на лбу, кольцо натх в носу, соединенное тонкой цепочкой с волосами. Тело закрывала шелковая ткань, но глаза смотрели на зрителя жадно и порочно.
Взгляда этого было достаточно, чтоб обвинить художника и натурщицу в бесстыдстве. Мамаджи сказала внукам:
– Ваши карточки подожгли дом, и мы горим в этом огне!
Их матери сказали так:
– Конец временам, а почтенный Пападжи еще сидит в своем кресле.
А у отцов случился разговор:
– Твой сын видел мою дочь в таком виде. Я должен убить тебя, но не убью только потому, что ты мой брат.
– Твоя дочь смотрела на моего сына, как девица с улицы Гарстин Бастион[2].
Это был уже второй скандал с фотографиями в доме. В первом скандале тоже участвовала эта парочка, да еще Гаури с кузиной. Теперь Тарик и Даниика обязаны были пожениться, но не могли, пока старшая сестра оставалась незамужней.
Тарик и Даниика полюбили друг друга, когда им было пять лет. Их любовь родилась через месяц после раскола Британского Раджа на Индию и Пакистан.
В ту страшную ночь девочек разбудил шелест. Гаури подумала, что джунгли отрастили ноги и бредут улицами Чандни Чоук. Сестры положили на себя покрывало и вышли на галерею. Взрослые не прогоняли их, а повторяли незнакомые слова:
– Пришли поезда из Лахора, поезда из Лахора.
Пятилетняя Даниика от страха невольно прижалась к сестре. Хотя до первого скандала с фотографиями и начала их дружбы были еще годы впереди.
На дне улицы шелестели рваные одежды сотен людей. Они текли молчаливой рекой, хромали, несли раненых и мертвецов и тех, кто не являлся ни тем ни другим. Гаури увидела человека без руки, старуху, привязанную тканью к палке, женщин, которые ступали так, словно им в животы натолкали камни, мужчин с головами, забинтованными ветошью. От реки колеблющихся лоскутов пахло ржавым.
Из ходячего тлена внезапно отделились мужчина и женщина. Они остановились у террасы‑отлы, прямо под балконом, на котором стояла семья. Они подняли глаза и смотрели молча. На руках мужчины висел кудрявый ребенок.
– Это мой сын и внук, – сказала Мамаджи. – Пусть служанки встают и готовят ужин.
Но слуги и так проснулись от трагического шороха. Они заметались по хавели: растапливали чуллу, нагревали воду для купания, готовили постели. Неразбериха и путаница поднялась в доме, как пыль от старого половика. В ту ночь никто в семье не спал, и до детей не было дела. Река измученных текла мимо окон до утра. Тьма нестерпимо пахла ржавчиной.
Маленький Тарик глядел опьянелыми глазами. Он свернулся у ног Пападжи, а Даниика играла его кудрявыми волосами. Они плыли на черепашьем панцире по мутной реке и уже сильно любили друг друга.
Гаури кузен не понравился из‑за ужасного запаха. Дети, которых она знала, пахли молоком козы, птицами и пылью. Новый братец пах вековой скорбью.
Поезда из Лахора
– У нас была дочь, а теперь ее нет, – сказала невестка Мамаджи, мать Тарика, которую все увидели в первый раз.
Сын Мамаджи встретил эту женщину в Лахоре и попросил разрешения на брак по почте. Фотокарточки у него не было, но он написал: «Вы бы одобрили, мама. Я выбрал ее, потому что только она похожа на вас в этом городе». Мамаджи сказала тогда: «У одного родился деготь, у другого умерла жена, третий умер сам, оставив вдову, и вот очередной неудачный брак». Однако возражать не стала, потому что не думала, что будет жить с невесткой под одной крышей, а редкие встречи они бы обе пережили.
Теперь невестка сидела посреди комнаты, как королева, говорила, выставляя слово за словом, как серебряные приборы, и все слушали не шевелясь:
– У нас было ружье. Отец когда‑то научил меня стрелять, потому наш сын жив. У нас был квартал, но его больше нет. Кто‑то пометил дома индусов знаком. Мы лежали на крыше много дней, наши рты потрескались от жажды. Еще тридцать человек прятались там, как преступники. Тайник нашли, мы впятером и еще трое слезли с крыши по приставной лестнице, пока мусульмане поднимались. Остальных облили бензином и сожгли. Мы пробирались на станцию, прятались, когда могли. Когда прятаться было негде, я стреляла из ружья в людей. Некоторых из них мы знали по прежнему Лахору, которого теперь нет. Вместе с тем городом исчезли и мы сами. Мы сами стали ничем, но шли к вокзалу. Вдоль дорог насиловали девушек, их ноги торчали вдоль обочины. У нас было ружье, но возле станции оно перестало стрелять.
[1] Наики – архетипичный женский образ в индийской живописи, танцах.
[2] Квартал Красных фонарей в Дели. Мы туда еще пойдем.
