Украденный город
– Если кто‑то спросит, так говорите, что это ребенок бхести, водоноса.
– Но ведь он больше не работает, у нас теперь водопровод.
Мамаджи стряхивала шум, как разноцветные ткани Раджастхана, залежавшиеся в сундуке:
– Не знаю, скажите людям что‑нибудь!
Гаури до того было знакомо только счастье. Она врывалась в комнаты, звала бабушку по‑тамильски – «патти», а тетушек – «аяш», требовала грудного молока. Бабушка спрашивала маму:
– Твой брат действительно ученый? Что они там делали с ребенком?
Все хотели исчезновения Гаури и не теряли надежды, что однажды бродяги унесут ее за Ямуну. Только вторая жена Пападжи, родная бабушкина сестра, немая от интриг королевского детства, иногда давала Гаури беглую ласку, как чужому котенку.
– Найдем ли мы ей достойного мужа? – спрашивал отец.
– Ха! Конечно, придется колупать остатки, – отвечала Мамаджи.
– Этому подгорелому ребенку нужно образование, – говорил ее угрюмый сын.
Гаури повели в дневную школу для девочек у Турецких ворот. Скоро все заметили, что детство в доме дяди не прошло напрасно, и у Гаури лучшие баллы. Пока в классе учили цифры, алфавиты урду и хинди, она умножала и писала эссе. Ее перевели в класс старше, признали в ней разумное существо, но не избавили от изгнания. Она оставалась угольной девочкой в столице цвета бледной охры.
Одноклассницы не брали ее за руку: «Она покрыта дегтем!» На пение гимнов Гаури ставили позади, с детьми потемнее. Впереди выставляли светлокожих, не глядя на рост. В спектакле ее назначили дааяном. Мол, такая роль подойдет к ее цвету и длинным волосам, на которых дааян ходит, как на паучьих лапах. Волосы у Гаури были жесткие и неблестящие, будто всегда плохо расчесанные. Они торчали остро из кос, перевязанных красными лентами. Британский солдат у Турецких ворот подзывал ее по утрам, угощал шоколадом. Гладил по голове, держал косы в ладонях. Думал, что она не понимает слов: «Какая красивая девочка».
Учительницы вместо дааян говорили «ведьма, суккуб». Они и детей называли по‑своему: Индиру – Хильдой, Хемалату – Энни, Чандру – Сандрой. Гаури они называли Маргарет или Пегги. Дети в отместку пели вместо «Боже, храни короля» – «Боже, побрей короля»[1].
Все исчезли
У нее появилась подруга, не похожая на всех. Дети дразнили ее «чатни‑Мэри», а по‑настоящему ее звали Александра. Папа у нее был англичанин, а мама – индийской женщиной. Когда родители приходили за Александрой, Гаури видела, что и здесь, на севере, как в благословенном Нилае, люди могут сильно любить друг друга и своего ребенка‑девочку.
По утрам подруги ездили вместе на трамвае. Тогда Чандни Чоук еще не зарос толпами и месивом из тряпок и овощей. Рельсы еще лежали на открытых улицах, а свежий воздух летал по ним, подхватывая домотканые одежды горожан. Трамвай тащился едва‑едва, подружки успевали и наговориться, и выполнить домашнее задание. Потом они пили подслащенную воду у киоска и шли на уроки. К солдату с мокрой улыбкой Гаури больше не подходила.
Девочки обменивались павлиньими перьями и цветными мелками, мыльницами и тетрадями, которые раздавали как призы за хорошую учебу. Они построили рай в трещинах школьного двора, игрушечную замену царства, из которого вырвали Гаури. Они оградили свой мир стеной английского языка.
Неожиданно Александра перестала ходить в школу вместе с учителями, которые не могли запомнить правильные имена. Пропал и тоскливый солдат. Все белые исчезли за несколько недель, и даже песни стали другими. Вместо «Боже, побрей короля»:
Купите мне куклу,
Не хочу японскую куклу,
Купи мне индийскую куклу,
Пожалуйста, купи.
«Все ушли, – подумала Гаури, – остались только мы сами». Ей хотелось говорить об исчезновении тысяч людей, но говорить было не с кем.
Чужая земля
Стаи детей тут же почувствовали одиночество Гаури. Они бросали в него шутки, соревнуясь между собой. Бросали глину и кричали: «Земля, стань землей!» Гаури шла, делая вид, что ничего не чувствует. Грязь текла по серой школьной юбке, в лицо дул ветер с запахом реки. Возле дома стаю отгонял дядюшка Яшу, который наблюдал улицу из окна своей книжной лавки. Он качал головой на племянницу, приказывал служанке отнести форму прачкам‑дхоби.
Другие взрослые двигались в круговороте хавели[2], словно далекие звезды. Появлялись из парсала, исчезали в комнатах, парили над Гаури, как хищные луни над минаретами города.
Женщины блуждали во внутреннем дворе, где лежали ветки на растопку, медные котлы, и возле разрушенного фонтана вяло подкипала стирка; где жили голуби, на которых ругалась Мамаджи:
– Зачем вы бросали птицам? Они привыкли к нашему чоуку[3], теперь портят белье.
Одежда сушилась на веревках между деревянными опорами галереи. Стирали ее женщины дома и служанки. Тяжелые покрывала, простыни, занавески отдавали дхоби, которые уносили их на гхат[4].
Лудить посуду приходил калаивала. В небольшой яме он поджигал клочок газеты и древесные угли, раздувая их козьими кожами. Гаури нравился запах канифоли и то, как тает разогретое олово, но братец сказал, что калаивала уносит детей в джунгли и делает из их костей порошок флюса. По ночам она слушала, как шаги калаивалы пульсируют в голове.
В этом чане одиночества даже воздух причинял ей боль. Воздух был слишком сухим, шуршал и крошился на зубах. Тропическая нежность и густота звездных ночей Нилая оставила в нем лишь сладковатый привкус.
[1] «Save» (хранить) меняли на «shave» (брить).
[2] Хавели – традиционный городской дом в Северной Индии и Пакистане, особняк с внутренним двором.
[3] Чоук – внутренний двор хавели.
[4] Гхат – ступени у водоема, набережная. На гхате стирают, купаются, иногда гхат служит местом кремации.
