В окопах Сталинграда
– Дело – дрянь, в общем… «Колечка» нам не миновать. – Он прямо в упор смотрит Ширяеву в глаза. – Береги патроны… Будешь здесь сидеть эти два дня – особенно не стреляй. Так, для виду только. И в бой не вступай. Ищи нас. Ищи… Где‑нибудь да мы будем. Не в Ново‑Беленькой, так где‑нибудь рядом. Но помни и ты, Керженцев, – он строго глядит на меня, – до восьмого ни с места. Понятно? Хоть бы земля под вами проваливалась. Майор так и сказал: «Оставь Ширяева, а в помощь Керженцева ему дай». Это что‑нибудь да значит… Да! С обозами ты как решил?
Ширяев улыбается:
– Да ну их к черту, эти обозы! Забирайте! Три повозки только оставляю для боеприпасов. И то много…
– Ладно. Заберем.
В землянку заглядывает штабной писарь – рыхлый, круглолицый сержант. Спрашивает, как с зеленым ящиком быть – везти или сжигать. Капитан говорил как‑то, что сжечь бы не мешало, – там нет ничего нужного.
– Сжигай, к аллаху! Полгода возим за собой это барахло. Сжигай!
Писарь уходит.
– Вы в сны верите, Керженцев? – спрашивает вдруг Максимов, почему‑то на «вы», хотя обычно обращается ко мне, как и ко всем, на «ты». Не дожидаясь ответа, добавляет: – У меня сегодня во сне два передних зуба выпали.
Ширяев смеется. У него плотные, в линеечку, зубы.
– Бабы говорят, близкий кто‑то умрет.
– Близкий? – Максимов рисует что‑то кудрявое на обрывке газеты. – А вы женаты?
– Нет! – почти в один голос отвечаем мы.
– Напрасно… Я вот тоже не женат и теперь жалею. Жена необходима. Как воздух необходима. Именно теперь…
Кудрявое превращается в женскую головку с длинными ресницами и ротиком сердечком. Над левой бровью родинка.
– Вы не москвич, Керженцев?
– Нет, а что?
– Да ничего. Знакомая у меня была, Керженцева… Когда‑то до войны… Зинаида Николаевна Керженцева. Не родственница?
– Нет, у меня в Москве никого нет.
Максимов ходит по землянке взад и вперед. Землянка низкая, ходить приходится нагнув голову. У меня такое впечатление, что ему хочется что‑то рассказать, но он или стесняется, или не решается.
Ширяев взглядывает на часы – маленькие, на черной тоненькой тесемочке. Максимов замечает, останавливается.
– Да‑да… Идите, – скороговоркой говорит он, – идите, времени мало.
Мы встаем и выходим из землянки. Он выходит вслед за нами. Канонады не слышно. Только лягушки квакают.
Мы несколько минут стоим, прислушиваясь к лягушкам. Тени от сосен доходят уже почти до самой землянки. Две мины, одна за другой, свистя, медленно пролетают над нами и разрываются где‑то далеко позади – батальонные, по‑видимому. Ширяев ухмыляется:
– Все по круглой роще жарит. А батареи уже три дня как нет там.
Мы прислушиваемся, не летят ли еще мины. Но их больше нет.
– Ну, идите, – говорит Максимов, протягивая руку. – Смотрите же…
Он крепко пожимает нам руки. Делает движение, будто хочет обнять, но не обнимает, а только пожимает руки. У него очень крепкое рукопожатие.
– Патроны береги, Ширяев, не транжирь.
– Есть, товарищ капитан!
– Смотри же… – И он уходит твердой, прямой походкой к кустам, где мелькают связисты, сматывающие связь.
С Ширяевым мы условливаемся – я приду к нему часа через полтора‑два, когда улажу свои дела.
2
Не везет нашему полку. Каких‑нибудь несчастных полтора месяца только воюем, и вот уже ни людей, ни пушек, по два‑три пулемета на батальон… И ведь совсем недавно только в бой вступили – двадцатого мая, под Терновой, у Харькова. Прямо с ходу. Необстрелянных, впервые попавших на фронт, нас перебрасывали с места на место, клали в оборону, снимали, передвигали, опять клали в оборону. Это было в период весеннего харьковского наступления. Мы терялись, путались, путали других, никак не могли привыкнуть к бомбежке.
Перекинули нас южнее, в район Булацеловки, около Купянска. Пролежали и там недельки две. Копали эскарпы, контрэскарпы, минировали, строили дзоты. А потом немцы перешли в наступление. Пустили танков видимо‑невидимо, забросали нас бомбами. Мы совсем растерялись, дрогнули, начали пятиться. Короче говоря, нас вывели из боя, сменили гвардейцами и отправили в Купянск. Там опять дзоты, опять эскарпы и контрэскарпы, до тех пор, пока не подперли немцы. Мы недолго обороняли город – два дня только. Пришел приказ: на левый берег отходить. Взорвали железнодорожный и наплавной мосты и окопались в камышах на том берегу.
Вот тут‑то уж, думалось нам, долгонько полежим. Черта с два немца через Оскол пустим.
А он и не лез. Постреливал в нас из минометов, а мы отвечали. Вот и вся война. По утрам появлялась «рама» – двухфюзеляжный рекогносцировщик «фокке‑вульф», и мы усиленно и, всегда безрезультатно, стреляли по нему из ручных пулеметов. Спокойно урча, проплывали куда‑то в тыл косяки «юнкерсов».
Саперы мои копали блиндажи для штаба, деревенские девчата рыли второй рубеж вдоль Петропавловки. А мы, штабные командиры, составляли донесения, рисовали схемы и время от времени ездили в штадив на инструктивные занятия.
Жизнь текла спокойно и равномерно. Даже «Правда» московская стала до нас добираться. Потерь не было никаких.
И вдруг как снег на голову – приказ…
На войне никогда ничего не знаешь, кроме того, что у тебя под самым носом творится. Не стреляет в тебя немец – и тебе кажется, что во всем мире тишь и гладь, начнет бомбить – и ты уже уверен, что весь фронт от Балтийского до Черного задвигался.
Вот и сейчас так. Разнежились на берегу сонного, погрязшего в камышах Оскола и в ус не дули – сдержали, мол, фрица… Громыхает там на севере – ну и пусть громыхает, на то и война.
И вот как гром среди ясного неба – в двадцать три ноль‑ноль шагом марш…
И без боя… Главное, что без боя. У Булацеловки тоже пришлось покидать насиженные окопы. Но там хоть силой заставили нас это сделать, а здесь… Только вчера мы с Ширяевым проверяли оборону. Ну, честное же слово, неплохая оборона. Даже командир дивизии похвалил за расстановку пулеметов и прислал инженеров из 852‑го и 854‑го учиться, как мы дзоты под домами делаем.
Неужели немец так глубоко вклинился? Воронеж… Если он действительно туда прорвался, положение наше незавидное… А по‑видимому, прорвался‑таки, иначе не отводили бы нас без боя. Да еще с такого рубежа, как Оскол. А до Дона, кажется, никаких рек на нашем участке нет. Неужели до Дона уходить…
