В окопах Сталинграда
– Из наших? – Ширяев морщит нос. – Из наших… кое‑кого из командиров рот. Начальника разведки – Гоглидзе. На машине проехал. Рукой махал. Ну кого еще? Из медсанбата девчат. Парторга Кострицкого… Да! – Он хлопает ладонью по столу. – Как же! Друга твоего, химика, как его?
– Игоря? Где? – Я даже приподымаюсь.
– На этой уже стороне. Дней пять тому назад.
– Врешь.
– Опять врешь. На «Красном Октябре» он. В тридцать девятой.
– В тридцать девятой?
– И не химик почему‑то, а тоже инженер, как ты. Какие‑то минные поля, фугасы, тому подобная хреновина.
– А ты что в тридцать девятой делал?
– Да ничего. Случайно совсем вышло. Штаб армии искал. Какой‑то дурак сказал мне, что он в Банном овраге. Я и двинул туда. А там знаешь что делается? За три шага ничего не видно. Дым, пыль – черт‑те что… Фрицы как раз налетели. Я – в щель. Даже не щель, а так что‑то. Потом вижу дверь деревянную. Давай туда, хоть от осколков спасет. Влезаю внутрь. Потом, когда фрицы уже улетели, хочу уходить, а меня кто‑то за руку. Смотрю – Игорь твой. Не узнал даже сначала. Усики сбрил. Черный весь, закопченный. По глазам только и узнал.
– Но живой, здоровый?
– Живой, здоровый. О тебе, конечно, спрашивал. А что я мог сказать. Не знаю – и все. Пожалели мы, пожалели, а потом он и говорит, будто в сто восемьдесят четвертой ты. Боялся только, что цифру перепутал. Но я записал все‑таки. Решил обязательно к тебе попасть. Вакантных мест теперь в дивизии знаешь сколько. В штабе армии и попросился в сто восемьдесят четвертую. Они с распростертыми объятиями. А в дивизии узнал, в каком ты полку.
– Молодчина, ей‑богу!
– Вот так‑то оно и вышло…
– А Седых не видал?
– Нет, не видал. И спросить забыл. Мы всего минут десять разговаривали.
– Его портсигар до сих пор у меня хранится. На прощание мне подарил.
Я вынимаю из кармана целлулоидовый портсигар.
– Хороший, – говорит Ширяев.
– Хороший. Сами делали. На Тракторном. Там этого целлулоида знаешь сколько было?
– Здорово сделано. Неужели сами делали?
– Сами.
– А выцарапал на крышке кто?
– Я. Это монограмма. Просто ножом выцарапал.
– Здорово. У тебя только один?
– Один. Свой я подарил. А это от Седых – на память. Славный паренек был.
– Славный.
– Никак только поверить не мог, что Земля вокруг Солнца вертится, а не наоборот.
Ширяев еще наливает.
– Мне больше не надо, – говорю я, – у меня уже голова кружится.
Потом приходит Абросимов – начальник штаба полка. Бледный. Вид недовольный. Говорит, что комдив чуть не снял его за то, что в прошлую, не в эту, а в прошлую ночь атаку сорвал. Но что он мог поделать, – полк опять собирались передислоцировать. Затем отменили.
Они с Ширяевым уходят на передовую, а мы с Харламовым подготавливаем материалы для передачи батальона.
Часов в двенадцать Ширяев возвращается. Я сдаю батальон, и с восходом луны мы с Валегой отправляемся на берег. Карнаухов и Чумак все еще на передовой, я с ними так и не попрощался.
Харламов протягивает руку:
– Если скучно на берегу будет, заглядывайте к нам, – и смотрит на меня своими добрыми глазами.
Мне немножко грустно. Привык я уже к батальону. Боец у входа – фамилия у него какая‑то длинная и заковыристая, никак не упомнишь, – даже козыряет, перехватив винтовку из правой руки в левую.
– Уходите от нас, товарищ комбат?
– Ухожу.
Он покашливает и опять козыряет, на этот раз уже прощаясь.
– Заходите, не забывайте.
– Обязательно, обязательно, – говорю я и, опершись на плечо Валеги, выбираюсь из траншеи. Боец с заковыристой фамилией деликатно подталкивает меня под зад.
16
Три дня я бездельничаю. Ем, сплю, читаю. Больше ничего. Новый блиндаж Лисагора великолепен – чудо подземного искусства. Семиметровый туннель – прямо в откосе. В конце направо комната. Именно комната. Только окон нет. Все аккуратненько обшито досками, тоненькими, подогнанными, ножа не воткнешь. Пол, потолок, две коечки, столик между ними. Над столиком овальное, ампирное зеркало с толстощеким амуром. В углу примус, печка‑колонка. Тюфяки, подушки, одеяла. Что еще надо? Напротив, через коридорчик, саперы все еще долбят. Для себя уже.
– Как боги заживем, – говорит Лисагор. – Нары в два этажа сделаем, пирамиду для винтовок и инструмента, стол, скамейку, угол кухонный. В коридоре склад для взрывчатки. Знаешь, сколько над нами земли? Четырнадцать метров! И все глина. Твердая, как гранит. В общем, всерьез и надолго.
Мне все это нравится. Хорошее, безопасное помещение на фронте если не половина, то, во всяком случае, четверть успеха. И я три дня наслаждаюсь этой четвертушкой.
Утром Валега кормит меня макаронным супом, жирным и густым – ложку не повернешь, потом чаем из собственного самовара. Он уютно шумит в углу. Подложив подушку под спину, я решаю кроссворды из старых «Красноармейцев» и наслаждаюсь чтением московских газет.
На земном шаре спокойно.
В Новой Зеландии объявлен новый призыв в армию. На Египетском фронте активность английских патрулей. Мы восстановили дипломатические отношения с Кубой и Люксембургом. Авиация союзников совершила небольшие налеты на Лаэ, Саламауа, Буа на Новой Гвинее и на остров Тимор. Бои с японцами в секторе Оуэн‑Стэнли стали несколько более интенсивными.
В Монровию, столицу Либерии, прибыли американские войска.
На Мадагаскаре английские войска тоже куда‑то движутся, что‑то занимают, с кем‑то – трудно понять с кем – воюют и даже пленных захватывают.
В Большом театре идет «Дубровский». В Малом – «Фронт» Корнейчука. У Немировича‑Данченко – «Прекрасная Елена»…
