В окопах Сталинграда
– Хватит! Машин сорок насчитали. Все пятитонки, трехосные. Считай по шестнадцать человек – уже шестьсот пятьдесят.
– И куда движутся?
– Мне не докладывали. Оттуда две дороги. Одна сюда, другая – вроде грейдера – на юг…
– А Максимов куда приказал?
– Максимов? – Игорь тычет пальцем в карту. – На Кантемировку. Вернее, до села Хуторки. Если там не застанем, тогда строго на юг, на Старобельск.
Мы подымаем бойцов.
С большой дороги сворачиваем. Идем проселком. Кругом, насколько хватает глаз, высокие, сгибающиеся под тяжестью зерен хлеба. Бойцы срывают колосья, растирают ладонями и жуют спелые, золотистые зерна. Высоко в небе поют жаворонки. Идем в одних майках: в гимнастерках жарко.
Оказывается, все произошло совершенно неожиданно. Пришли в какое‑то село, расположились. Игорь был с третьим батальоном. Второй где‑то впереди, километрах в пяти. Стали готовить обед. Проходящие через село раненые бойцы говорили, что немец далеко – километрах в сорока, сдержали как будто.
И вдруг оттуда, из села, где второй батальон расположился, – танки. Штук десять‑двенадцать. Никто ничего не понял. Поднялась стрельба, суматоха. Откуда‑то появились немецкие автоматчики. Во время перестрелки убило майора и комиссара. Три танка подбили. Автоматчиков из села выгнали. Заняли круговую оборону. Тут‑то Максимов и послал Игоря за нами. Как раз когда он выезжал из села, немцы перешли в атаку – десятка два танков и мотопехота, машин с полсотни. По пути Игоря обстреляли, ранили лошадь. Откуда у него царапина на щеке, он и сам не знает, он ничего не чувствовал.
Мы пересекаем противотанковый ров. Громадными зигзагами тянется он по полю, теряясь где‑то за горизонтом. Земля еще свежая, – видно, недавно работали. Траншеи чистенькие, аккуратные, растрассированные по всем правилам, старательно замаскированные травой. Трава зеленая, не успела еще высохнуть.
Все это остается позади – громадное, ненужное, никем не использованное.
Так идем целый день. Иногда присаживаемся где‑нибудь в тени под дубом. Потом опять подымаемся, шагаем по сухой, серой дороге. Воздух дрожит от жары. Одолевает пыль. Проведешь рукой по лбу – рука черная. Тело все чешется от пота. Гимнастерки у бойцов мокрые насквозь, портянки тоже. Даже курить не хочется. Неистово звенят кузнечики.
В каком‑то селе бабы говорят, что час тому назад проехали немцы. Машин двадцать. А вечером мотоциклистов видимо‑невидимо. И все туда, за лес.
Положение осложняется. С повозками приходится расстаться. Снимаем пулеметы, патроны раздаем бойцам на руки. Часть продуктов тоже оставляем, ничего не поделаешь.
Ночью идет дождь, мелкий, противный.
6
На рассвете наталкиваемся на полуразрушенные сараи – каменные, без крыш, только стропила торчат. По‑видимому, здесь когда‑то была птицеферма: кругом полно куриного помета. День начинается пасмурный, сырой. Мы озябли, в сапогах хлюпает, губы синие. Но костров разжигать нельзя: сараи просматриваются издалека.
Я не успеваю заснуть под натянутой Валегой плащ‑палаткой, как кто‑то носком сапога толкает меня в ноги.
– Занимай оборону, инженер… Фрицы.
Из‑под палатки видны только сапоги Ширяева, собранные в гармошку, рыжие от грязи. Моросит дождь. Сквозь стропила видно серое, скучное небо.
– Какие фрицы?
– Посмотри – увидишь.
Ширяев протягивает бинокль. Цепочка каких‑то людей движется параллельно нашим сараям километрах в полутора от нас. Их немного – человек двадцать. Без пулеметов, должно быть разведка.
Ширяев кутается в плащ‑палатку.
– И чего их сюда несет? Дороги им мало, что ли? Вот увидишь, сюда попрут, к сараям…
Подходит Игорь.
– Будем жесткую оборону занимать? А? Комбат?
Он тоже, по‑видимому, спал, одна щека красная и вся в полосках. Ширяев не поворачивает головы, смотрит в бинокль.
– Уже… Подумали, пока вы изволили дрыхнуть. Люди разложены, пулеметы расставлены. Так и есть… Остановились.
Беру бинокль. Смотрю. Немцы о чем‑то совещаются, стекла бинокля мокры от дождя, видно плохо. Приходится все время протирать. Поворачивают в нашу сторону. Один за другим спускаются в балочку. Возможно, решили идти по балке. Некоторое время никого не видно, потом фигуры появляются. Уже ближе. Вылезают из оврага и идут прямо по полю.
– Огня не открывать, пока не скажу, – вполголоса говорит Ширяев, – два пулемета я в соседнем сарае поставил, оттуда тоже хорошо.
Бойцы лежат вдоль стен сарая у окон и дверей. Кто‑то без гимнастерки, в голубой майке и накинутой плащ‑палатке взгромоздился на стропила.
Цепочка идет прямо на нас. Можно уже без бинокля разобрать отдельные фигуры. Автоматы у всех за плечами – ничего не ожидают. Впереди высокий, худой, в очках, должно быть командир. У него нет автомата и на левом боку пистолет; у немцев всегда на левом боку. Слегка переваливается при ходьбе, видно устал. Рядом – маленький, с большим ранцем за спиной. Засунув руки за лямки, он курит коротенькую трубку и в такт походки кивает головой, точно клюет. Двое отстали. Наклонившись, что‑то рассматривают.
Игорь толкает меня в бок:
– Смотри… видишь?
В том месте, где появилась первая партия немцев, опять что‑то движется. Пока трудно разобрать что – мешает дождь.
И вдруг над самым ухом:
– Огонь!
Передний, в очках, тяжело опускается на землю. Его спутник тоже. И еще несколько человек. Остальные бегут, падают, спотыкаются, опять поднимаются, сталкиваются друг с другом.
– Прекратить!
Ширяев опускает автомат, щелкают затворы. Один немец пытается переползти. Его укладывают. Он так и застывает на четвереньках, потом медленно валится на бок. Больше ничего не видно и не слышно. Так длится несколько минут.
Ширяев поправляет сползшую на затылок пилотку.
