Вальс-бостон. Вперед и вперед

Повышение производительности труда у моих коллег существенно отставало от роста цен. И хотя сейчас на дворе стоял восемьдесят девятый год, мы пережили страшнейшие, поистине гестаповские времена Горбачевской охоты на ведьм, и русский народ снова получил конституционное право употреблять алкоголь – будь это хоть трижды сомнительный спирт «Рояль» в пластиковых бутылках – но настоящей «беленькой» мои сослуживцы могли баловаться лишь по случайным праздникам. Даже не в каждую получку – поскольку, в отличие от твердого аванса, она редко несла им радость.

Без выпивки мои коллеги существовать не могли. Кто‑то мог их осуждать, но я, даже проучившись на биофаке всего ничего, понимал, понимал, что без поддержания определенного процента алкоголя в крови эти люди были просто нежизнеспособны.

В будни они пили политуру.

«Полину Федоровну», как уважительно величал ее Саня.

Способ извлечения этилового спирта из желтой жидкости для отделки дерева был поднят моими братьями по цеху на уровень промышленной технологии. Всякий раз, когда в столярке появлялась политура, Геша терпеливо выстругивал тонкую палочку из самого твердого дерева – бука. А Саня, у которого не так сильно дрожали руки, тщательно и без спешки вбивал в нее несколько десятков самых мелких гвоздиков, получая некую импровизированную насадку для миксера. Готовое изделие зажималось в патрон сверлильного станка, затем снизу аккуратно надевалась откупоренная бутылка. После этого оставалось лишь нажать пуск на пару минут – и лакирующие смолы отгонялись прочь, студенистым комком оседая на щетке – а бутылке плескался прозрачный, как слеза спирт. Разумеется, для каждой новой бутылки приходилось изготовлять новую насадку: отчистить использованную от густой смолы было невозможно – но на эти мелочи мои коллеги не обращали внимания.

Честно говоря, впервые увидев эту процедуру, я был поражен высотой технической мысли. И подумал, что процесс приготовления политуры из спирта и шеллака на заводе занимает куда больше времени, нежели превращение ее обратно в спирт.

Технология алкашей была общеизвестной; сами они ничего не изобретали, а лишь усовершенствовали чужой опыт. Поэтому политуру Любаша отпускала нехотя. Я использовал состав только по прямому назначению, и со мной она никогда не пререкалась – Геша с Саней это знали, и поэтому старались при любом возможном случае послать за жидкостью именно меня.

* * *

– За Федоровной? – привычно поинтересовалась Любаша, едва я переступил порог склада. – Или опять за гвоздями?

– На это раз именно за ней, – кивнул я.

– Ох, знаю для кого берешь, не дура… Им бы не дала ни в жизнь, – она вздохнула. – Но ради тебя… Разве тебе в чем откажешь?

Перегнувшись через железный прилавок, Любаша пихнула меня в живот пухлым кулаком прежде, чем я успел отпрянуть.

Затем полезла на стеллаж, откуда янтарно поблескивали бутылки. Чтобы дотянуться, ей пришлось придвинуть туда стул и взобраться на него, балансируя в неустойчивом равновесии.

Синий халат, прихваченный лишь парой верхних пуговиц, разошелся, обнажив ее ногу: напряженно подтянутую икру, большое круглое колено и бесстыдно белую мясистую ляжку.

Неужели у нее под халатом нет ни платья, ни даже какой‑нибудь комбинации? – поразился я.

И быстро отвернулся, пересиливая желание смотреть и смотреть.

Обычная женщина в автобусе одергивала на себе одежду, если ноги ее обнажались выше допустимого, – Любаша же стояла так, будто мы с нею находились не на работе, а на пляже у реки. Хотя на пляже все ходили в приличных купальниках, а эта демонстрировала из‑под халата нижнее белье: неопределенного цвета, блеклое и застиранное и от того лишь сильнее побуждающее себя рассматривать.

Я не видел, как Любаша спрыгивала со стула – лишь подозревал, что это зрелище было еще более жестоким.

Молча принял из ее руки прохладную бутылку политуры, расписался и пошел в столярку.

Но непристойная голая нога кладовщицы все равно стояла и стояла перед моими глазами.

* * *

Всякий раз после похода на склад я испытывал ощущение, будто невольно присутствовал при чем‑то очень постыдном.

И однажды, вернувшись в столярку и взяв подрамник с картиной, где была изображена девушка, стыдливо прикрывающая пальчиками розовые соски на белой юной груди, задумался над внезапно пришедшей мыслью.

Любаша была устроена в принципе точно так же, как эта неведомая, чужой рукой написанная девушка.

Как пленительная Люда и даже как наивно краснеющая Галя!

Она была совершенно иной по сути, но казалась точно такой же со стороны. Так как же я, изо дня в день, слыша смачные разговоры о достоинствах Любаши, и регулярно вынужденный лицезреть ее места – как после всего этого я мог нормально относиться к женщине вообще?

Как с чистой нежностью старшего брата мог смотреть на склоненную Галину фигурку, как по‑взрослому серьезно замирать от прикосновения Люды? Почему я не вспоминал Любашу всякий раз, когда видел перед собой просто женщину?

Да, наверное, потому, что она в моем понимании не была женщиной. Самкой вида гомо сапиенс – да, но не женщиной, а это были две разные вещи.

Да и вообще кругом имелось столько всяческих мерзостей, что можно было перестать верить в само существование чего‑то светлого и незапятнанного. У меня, вероятно, душа покрылась защитным лаком, толстым слоем этой самой неотогнанной политуры.

Здесь я зарабатывал на жизнь, а жил в ином месте – потому и не утерял способности танцевать, принимать изящные позы, читать хорошие книги, бережно относиться к противоположному полу…

А Любаша…

Она, конечно, чисто биологически вынуждала разглядывать себя, сияя голым телом из‑под халата.

Но все‑таки от мысли, что с нею теоретически можно спать, как с любой другой представительницей противоположного пола, к горлу у меня подступала тошнота.

– Мама, я стОляра люблю!