Вальс-бостон. Вперед и вперед
Прежде, чем тоже отправиться в постель, я еще бог знает зачем некоторое время оттачивал перед зеркалом шифоньера плавное раскрытие рук в русских танцах советского стандарта. Сосредоточенно и серьезно – так, будто он когда‑то мне мог снова понадобиться, этот самый советский стандарт в конкурсной технике.
А когда пошел принять душ, в ванной кто‑то тихонько плескался. Я дернул ручку – не опасаясь увидеть там голую Юлию, поскольку она всегда запиралась – и обнаружил брата.
Он стоял спиной ко мне, уже в полосатом семейном халате, и что‑то жамкал, близоруко склонившись над раковиной.
После того, как накрылась моя ученая карьера, отношение ко мне в доме резко переменилось.
Папа с мамой больше не вмешивались в мою жизнь, меня вычеркнули из перспективных планов семьи Никифоровых; даже Юлия представляла для них куда большую ценность. Иногда мне вообще казалось, что они смотрят на меня, как на неизлечимо больного, которому остались считанные годы, месяцы или даже дни – и это время уже не стоит омрачать заботами. Временами я ощущал себя изгоем, и мне становилось обидно, но в основном я был доволен: никто не мешал мне жить по своему разумению.
И только Олег, точно веря еще в чудесное исцеление, до сих пор не оставлял воспитательных попыток – убеждая меня то жениться, то найти нормальную работу, то пойти куда‑нибудь учиться. Думаю, что делал он все это от души, но для нотаций всегда выбирал такие моменты, когда мне меньше всего хотелось слушать наставления.
Поэтому во мне постоянно бурлила злость, которую я выплескивал при малейшей возможности.
– Опять носки стираешь? – саркастически усмехнулся я, обрадованный возможностью серьезно поддеть брата. – Доцент Никифоров нанялся прачкой, спешите видеть у ковра сегодня и ежедневно. Чего стоят все твои речи о женитьбе, коли твоя собственная дражайшая половина не может избавить тебя от стирки?
– Ну и что? – брат дернул покатыми плечами, выкручивая носок. – Я люблю и уважаю Юльку и не нахожу криминала, если сам постираюсь перед сном, когда она устала от дел.
– Ты ее любишь, а она тебя – нет, – назидательно провозгласил я. – Раз допускает такое дело. Это же унижает мужское достоинство, как ты не понимаешь? Вот когда я был женат и жена меня любила, она не то, что носки… она мне по утрам подавала кофе в постель на серебряном подносе!
Не успев договорить, я уже раскаялся. Надо же было так обмишулиться: взять и подставить незащищенный борт.
Я уже слышал в ответ нечто вроде «С твоим опытом семейной жизни я бы воздержался от советов…»
Точного удара, который мне будет нечем парировать.
Но брат вскинул на меня беспомощные без очков, по‑детски голубые мамины глаза и ничего не ответил.
Только покачал головой и сожалеюще улыбнулся.
4
Галя стояла у окна над зеленым морем шелестящей тополиной листвы и отрешенно накручивала на палец длинную черную прядь.
– Ты песню пела в тот раз, помнишь? – тихо сказал я, подойдя к ней.
– А что? – она порывисто обернулась. – Тебе понравилось?
– Очень, – я кивнул, глядя на ее потемневшую родинку и опять вдыхая маслянистую волну роз. – Жаль, тот тип допеть не дал. Может быть, еще раз споешь?
Галя улыбнулась, смущенно склонив порозовевшую шейку, и скрипнула крышкой рояля.
– Изо всей округи люди приходили к нам,
И со всех окрестных крыш слетались птицы
Танцовщице золотой похлопать крыльями…
Как давно, как давно звучала музыка та!
Голос ее звучал как‑то нежно, точно пела эту песню она только для меня – хотя по сути дела для меня она и пела.
– Как часто вижу я сон, мой удивительный сон,
В котором осень мне танцует вальс‑бостон…
Тополь искрился началом июньской свежести, даже пух еще не вызрел и не пустился в свободный полет.
Но я‑то знал: пройдет время, нагрянет осень, свернутся трубочками и слетят листья. И грустный ветер подхватит их с серого асфальта и закружит прощальный вальс…
– Там листья падают вниз, пластинки кружится диск.
Не уходи, побудь со мной, ты мой каприз…
Мне почудилось, что на последней строчке Галин голос дрогнул. Я обернулся – и встретил ее прямой горячий взгляд. Она тут же уронила ресницы, склонилась над клавишами, точно боясь ошибиться в звонких ледышках‑нотах, а треугольный вырез ее черного купальника еще гуще налился цветом болгарской розы.
Бог ты мой, к чему бы все это… – с необъяснимой тревогой подумал я.
Явился Арсен, привычно полез к Гале. Опять не допев до конца, она убежала прочь, оставив за собой тающее облачко аромата.
Люда, как ни странно, пришла к точному времени.
– Слушай, Юр, – спросила она. – Я дома вчера пыталась вспомнить медленный вальс. Что там после поддержки на бедро?
– Поддержка на другое, потом крыло и через открытый телемарк выход в окончание левого поворота… Да ты не волнуйся, – я засмеялся, увидев, как вытягивается ее лицо. – Тебе помнить незачем. Твое дело просто слушаться.
Она улыбнулась, ничего не ответив.
Наконец прибыл Викстан в сопровождении нагруженного, как осел, Андрея. Раи не было видно нигде.
– Что за бар‑рдачный ансамбль! – Викстан грохнул печаткой по исцарапанной крышке рояля. – В кои‑то веки хотел начать с общего вальса! Ну ладно… Юра, Люда, на румбу – живо!!!
– Мы еще не разогрелись, – спокойно возразил я, не в силах отказать себе в удовольствии его позлить.
– В танце разогреетесь, – отрубил он, включая музыку.
Мы нехотя поднялись на сцену и начали композицию.
– Стоп‑стоп! – завизжал наш руководитель, едва мы прошли десяток тактов. – Юра, ты как руку держишь?!
– А что? – я невозмутимо пожал плечами. – Как надо, по‑вашему?
– Кисть расслаблена, пальцы сгруппированы, средний смотрит в пол!
– Это классическая постановка, – зная бесполезность спора, все‑таки возразил я. – Латину так не танцуют.
