Вихрь переправ

– Мне уже нечего терять, – признался ящер. – Всё равно репутация уничтожена. Ложки‑поварёшки, остались от козы рога да ножки.

– А ты мне нравишься, – честно добавила Сеера и потёрлась спинкой о пыльную брючину джинсов в знак признательности.

– Отлично, значит, поживёте у меня столько, сколько нужно.

 

8. Притирки и новые союзы

 

Всю дорогу до дома Матфея одолевали противоречивые чувства. Опасения, что Гамаюн в очередной раз осудит опрометчивость его поступка, свершённого под действием эмоций, сменялись откровенной жалостью к судьбам осиротелых прислужников. Сеера в молчании шествовала подле юноши, грациозно ступая бархатистыми лапками, будто миниатюрная пантера, а Рарог забрался под куртку нового покровителя и с удовольствием грелся на его груди, крепко вцепившись коготками в свитер. Саламандр сделал попытку выведать хоть какую‑нибудь информацию о прислужнике Матфея, но юноша уклончиво отделался пространной фразой: всему своё время. После чего Рарог утих и вроде бы как задремал.

В прихожей его встретила Вида.

– Сына, а зачем ты привёл в дом кошку? – полюбопытствовала женщина. У ног её уже вертелся Велизар, с любопытством взирая на чужачку красными глазками‑бусинками и жадно втягивая розовым носиком воздух. – У тебя вроде бы уже есть питомец.

– Вот как? Ты сама сказала, что я могу завести себе любимца. Но о количестве мы не уславливались, – лукаво ответил Матфей и прибавил к сказанному самую сладкую из улыбок.

– Матфей, сына, ты перегибаешь палку. Отцу не понравится, что…, – тут она заметила чёрно‑жёлтый хвост Рарога, мелькнувший под нижним краем куртки. – Что это?!

– Не пугайся, мам, это всего лишь саламандра, – спокойно произнёс Матфей.

Но тут же захихикал, Рарог заполз под свитер на спину, прячась от Виды. Коготки ящера нестерпимо щекотали кожу, наличие футболки не спасало, и юноша едва сдержался, чтобы не стряхнуть зверька.

– Да ты целый зверинец в доме решил развести! – Вида истерично взмахнула руками и обхватила ими голову; хорёк ошалело пригнулся, шёрстка вздыбилась на его спинке.

– Ничего подобного. Всего‑то кошка и саламандра. Вы даже и не заметите их присутствия. Они будут жить в моей комнате и никому мешать не будут. Это временно, не беспокойся.

– Ну‑ну, – хмыкнула Вида, – Матфей, мне нужно серьёзно с тобой поговорить. Без них.

– Хорошо, но пусть и твой хорёк тогда тоже не присутствует при нашем разговоре, – сказал Матфей.

Велизар недобро на него зыркнул.

– Ладно, жду тебя в гостиной, – согласилась Вида и пошла в комнату, хорёк громко и презрительно фыркнул, но отделился от хозяйки и белым ватным облачком скрылся в проёме кухни. – Оставь питомцев наверху и возвращайся. И живее.

Второпях взбежав по лестнице, Матфей прошёл в спальню и, наконец, запустил руку под свитер. Рарог крепко вцепился в ткань футболки и не желал её отпускать.

– Эй, приятель, тебе придётся выйти из этого укрытия, – миролюбиво увещевал юноша упрямца. – Здесь тебе ничего не угрожает. Выходи.

– Рарог, тут довольно мило, – промурлыкала Сеера. – И места хватит нам с тобой. Матфей, а где будет моё местечко?

– Выбирай, где хочешь, обустроим попозже. Ну же, Рарог, будь умницей, отпусти мою спину.

– Ну ладно, – пропищал по‑гномьи саламандр, – выхожу. Ну и громкая же у тебя мать!

– Какая есть, – ответил Матфей и вытащил на свет ящера. – Она хорошая. Добрая. Ей привыкнуть надо к вам.

– Я ничего не имею против родственников, только у меня очень чувствительный слух, – пояснил Рарог. Как только его лапки коснулись пола, он тут же резво закосолапил под кровать. – От топота сапог, куда‑нибудь убёг. Голова болит. Понимаешь?

– Конечно, понимаю. Но как же ты тогда жил с гитаристом?

– Привык, – пискнул саламандр. – И к твоим громогласным родственникам привыкну, если меня не вышвырнут отсюда.

– Не вышвырнут. Обещаю тебе.

– Вот когда заключишь с нами договор, тогда я привыкну. Сразу привыкну, – донёсся голосок из‑под кровати. – Ложки‑поварёшки, козьи лепёшки.

– Какой ещё договор? – изумился Матфей.

– Временный, – мяукнула Сеера. Она запрыгнула на кровать поверх одеяла и, потоптавшись, тут же улеглась в чёрный клубочек, урча от удовольствия. – Это формальность.

– Ладно, позже это обсудим, – гаркнул уже с лестничного пролёта Матфей.

 

Когда он вошёл в гостиную, Вида сидела к нему спиной на диванчике, замершая прекрасная богиня, светлый лик которой был всецело обращён к вечернему миру за окном.

– Матфей, нам давно пора поговорить, – выговорила мать, как ему показалось, с трудом.

– Но мы же каждый день с тобой говорим, – напомнил Матфей. – Разве не так?

– Так‑то так, но не о том, – отозвалась она странным голосом, глубоким, похожим на эхо чего‑то грядущего, чего‑то неотвратимого. – Мы не говорим о тебе, сына.

Женщина обернулась, в приглушённом свете матовой люстры её глаза казались налитыми тьмою, скрывшей под собою ясную зелень, что передалась при рождении её сыну.

– Что? Да ладно, мам, каждый день мы только и говорим о… – Смутившись этой новой, незнакомой серьёзности во взгляде и голосе матери, сын не договорив, сев подле неё.

– Это правда? – резко оборвала его Вида, поддавшись напряжённым монолитом тела вперёд.

Матфей вздрогнул. Сама, мутившись этой чуждой её природе резкости, женщина приглушённо добавила:

– Это правда, сына, что ты понимаешь Велизара? Ты…всеслух?

Как она выговорила это слово! Почему то Матфею представилось: вот так родственнику сообщают диагноз больного – о его неизлечимости, скоротечности и неизбежности прихода кончины. И тот тон голоса, и лицо, с каким переспрашивает ошеломлённый: это правда? это точно?! Мозг уже знает, но душа наотрез отказывается воспринимать убийственную порцию горечи. И этот взгляд. Взгляд, утопающий в испуге, недоверии и непонимании и ещё, быть может, в затаённой надежде, что всё это розыгрыш, пускай злой и глупый, но розыгрыш.

И мама теперь сверлила его именно таким взором, выжидала и жаждала услышать что‑то про глупый розыгрыш.

– Об этом вроде бы как нельзя ни с кем говорить, – уклончиво заметил Матфей. Разговор переходил в непростой формат.