Высота круга. У каждого своя

И этому не предвиделось конца, все еще лежало впереди: три действия чарующей власти музыки, невесомого танца, целых три действия и еще два антракта – не считая этого! – будет вокруг счастливая толчея фойе, золотой дымок сияющих люстр, праздно веселая публика, и… и военный моряк, осторожно шаркающий рядом по паркету. При мысли о нем в Надиной душе шевельнулось нечто внезапное, но счастливое до отчаяния, щедро расплавленного в пекле всепоглощающей радости: она молода, еще почти красива, у нее упругая высокая грудь и ровные ноги, она еще может пленять незнакомых мужчин, она еще все может – все, все, все!

– В буфет сходим? – робко напомнил военный, аппетитно дохнув горячей горечью сжеванной в одиночестве шоколадки.

Надя кивнула с короткой полуулыбкой, по ее мнению таящей загадочный полунамек на что‑то еще, лихо встряхнула рассыпающимися волосами – они миновали выход в вестибюль, поднялись на лестничную площадку и неспешно взошли по сладкому, скользкому мрамору пологих, как берег, ступеней.

На переходе, ведущем к буфету, возвышался никелированный двухъярусный стол, где дородная официантка, хрустя при каждом движении свеженакрахмаленной блузкой, предлагала всем проходящим пирожные и нечто для питья, уже разлитое в искристые фужеры.

– Это что, лимонад, да? – спросил военный, замедлив шаги и огибая недлинную очередь.

– Обижаете, товарищ командир! – щедро накрашенное лицо расплылось в улыбке.

Надя бросила ревнивый, молниеносный взгляд: из бюста официантки, конечно, можно было выкроить пять ее собственных, но все прочее выглядело совершенно безобразно.

– Шам‑панское!

– Выпьем? – все так же нерешительно‑осторожно спросил военный, оборотив к Наде свои усы.

Выпьем… – она задумалась лишь на секунду, трезво вспомнив, что кошелек со всеми деньгами остался в портфеле на вешалке, и тут же сорвалась с якоря, понеслась дальше, влекомая струей все того же сладкого, неожиданного восторга от чудесного совпадения случайностей, подаривших ей этот вечер:

– Выпьем!!!

– А пирожное не хотите? На закуску, так сказать.

– Хочу! – Надя опять бесшабашно тряхнула несуществующей прической. – Все хочу. Буше возьмите мне, пожалуйста!

– Это?.. – военный неуверенно ткнул коротким пальцем в барочный узор покрытого кофейным кремом «суворовского».

– Нет – ровное, с шоколадным верхом.

Осторожно – боясь расплескать живую дрожащую влагу – приняла Надя из рук спутника холодный до запотелости фужер, подержала его перед собой, жадно вбирая кружащий голову пьяный дух волшебного и давно забытого ею вина, потом посмотрела на свет сквозь ежесекундно срывающиеся со стенок серебряные шарики воздуха и наконец поднесла к губам.

– За наше случай‑ное знакомство! – нараспев произнесла она и прежде, чем военный успел с нею чокнуться, в три глотка выпила обжигающее с непривычки вино, оказавшееся таким терпко сухим, что перехватило горло.

Теплая волна хмеля стремительно растеклась по телу, еще сильнее вспенив кипящий внутри счастливый восторг.

Так и не дойдя до буфета, они свернули на другую лестницу и вышли в главное фойе. Надя сама предложила спутнику, смелости которого хватило лишь на приглашение в театр, взять себя под руку – и они влились в общий, неторопливый, сверкающий золотом и камнями, серебряными нитями отделки, и лакированными туфлями, и шикарно оголенными женскими руками, и блестками дорогих помад, и еще чем‑то, невыразимо праздничным, человеческий круг.

Бегущие пузырьки шампанского тихо бились в ушах, заставляя бурно радоваться всякой мелочи, и Надина душа плыла, отдавшись теперь уже без остатков сомнения затопившей ее сладкой и пенистой волне все прибывающего счастья. И пусть позавидует этот зануда! не желающий знать ничего кроме своей дурацкой науки! – пьяно думала Надя, изящно вышагивая рядом с грузновато ступающим военным, ощущая сладостное напряжение во всем своем упругом, жаждущем жизни теле. – И пусть! А меня заметил мужчина в самом расцвете лет и успеха! с двумя звездами! и двумя полосами на погонах! – заметил и в театр пригласил!…Правда, еще не познакомились даже, но неважно – еще целых два антракта впереди… А сейчас… Меня пирожными кормят! Меня шампанским поят! И не каким‑нибудь, а брютом – самым остро обжигающим и кружащим голову своей изысканно тонкой змейкой! Меня…

Словно в подтверждение ее молчаливой и сбивчивой речи, вдалеке ожил вкрадчивый звонок.

Голубое сияние второго акта лилось с пустынной сцены каким‑то призрачным, мертвым холодом потусторонней жизни – и Надя вдруг почувствовала, как шарики шампанских пузырьков лопаются и тают без следа, а вместе с ними покидает душу только что кипевшее там веселье.

Откуда‑то снизу, от пальцев ног, сдавленных теснотой сырых сапог, поднялась внезапная дрожь – ударила друг о друга одеревеневшие коленки, зябкой волной пробежала вверх по телу. Музыка Одетты, в слепой и отчаянной надежде блуждавшей среди заколдованных девушек‑лебедей, билась отчаянно и тревожно, опять найдя в Надиной душе какую‑то страшно напряженную струну и заставляя ее больно резонировать в тон с восходящей секвенцией безнадежно зовущей темы.

Саша… где он сейчас? – удивляясь своей, нежданно грянувшей тревоге, подумала Надя и огляделась по сторонам, словно надеясь где‑то поблизости увидеть мужа. Рядом спокойно сопел военный, внимательно рассматривая в бинокль затянутых белыми колготками танцовщиц – усы его приподнялись, обнажив слегка оттопыренную губу. Уловив Надин взгляд, он мгновенно опустил окуляры, словно захваченный за чем‑то неприличным; он изо всех сил пытался понравиться своей незнакомой спутнице, но Надю это больше уже не волновало.

Боже мой… – прозрение ударило в виски, едва на выбив из‑под нее опору кресла. – Боже… Он же купил… купил меня на приглашение, шампанское и буше – провались оно все вместе – отвратительное современное буше с фальшивой глазурью вместо настоящего шоколада! Я делала вид для себя, что собираюсь заплатить, хотя платить было нечем, деньги остались в портфеле, и их там всего чуть‑чуть – но я приняла подношения, согласилась с ценой, установленной им, хотя сама даже не знаю его имени…

Ее прохватил озноб – словно ни с того ни с сего ее окатило холодным душем, вызвав судорогу в каждой клеточке.

Господи… да что же это я делаю…

Надя еще раз взглянула на соседа – тот смотрел на сцену, все еще чувствуя ее внимание и не смея поднять бинокль к голоногим балеринам.

Музыка, меняясь незаметно, набирала зловещую мощь; из мелодии гибнущей любви она опять грозила перейти в свое страшное обращение, прорасти сквозь себя рассыпчатой черной темой всемогущего зла, от которого нет и не может быть спасения…

Бежать отсюда, пока еще не поздно!..

– Дайте… пожалуйста… мой номерок! – не стесняясь своего деревянно клацающего шепота, пробормотала Надя. – Номерок мой дайте!