Высота круга. У каждого своя

«что тебе стоит одной слетать, такой глухой рейс, без промежуточных посадок, три часа, потом еще час и обратно три часа, вот и все; в дороге все как один храпеть будут, сама тоже покемаришь всласть…»

 

А Николай Степанычу побоялась‑таки сама признаться, все на нее спихнула. Сгоряча даже коробку финских конфет с ликером – не на каких‑нибудь московских заводах сделанных, а из натуральной Финляндии привезенных! – пообещала. И выбрала Верка момент точняком: Нина и так вся была ошарашена историей с колготками, расстроена, выбита из колеи да еще и опоздать боялась. В общем, отпустила она Верку – жалко стало ее, козу безгрудую. С Николай Степанычем самой пришлось объясняться. Наврала аккуратно, как Верка велела: что она внезапно заболела, женские дела, то да се – но он не поверил, ясное дело. Умный мужик, просто ясновидящий: мельчайшее вранье влет раскусывает, хотя самой невероятной правде верит. Возмутился, конечно, но ей ничего не сказал: Нина‑то сама в чем виновата? С Веркой сам будет разбираться. Придет она к следующему рейсу, натраханная до посинения, пык‑мык – он ей и устроит небо в алмазах!

Пассажиры все еще ползли мимо, теснясь и толкаясь в узком проходе салона.

Господи, ну почему они все такие дохлые… – вздохнула Нина, глядя на хмурые лица, превращенные в каких‑то синюшных мертвецов резким и ненатуральным светом плафонов. – И злые, злые все, как с похмелья. Можно подумать, умрут от того, что на пятнадцать минут позже свои зады по креслам распихают! Не соображают, что время вылета не от них зависит и даже не от нас, и раньше все равно не выпустят. А эти – словно за три часа не насидятся, не хотят лишних пять минут у трапа воздухом подышать. А я что – виновата, что плюс ко всему еще и борт оказался неподготовленным?! И так как папа Карло молотилась, пока на все восемнадцать рядов свежие подголовники натянула. В одиночку. Так вот одной и придется со всем хозяйством горбатиться, пока Верка со своим шофером на чистых простынях барахтается… Хотя что он сможет‑то – после рейса, прямо из кабины… – против воли Нина неприлично хохотнула.

Та плоская лахудра из отдела перевозок до опущения матки у трапа разорялась, что пассажиры задержаны. Теперь сами ползут с кислыми рожами, точно уксуса напились. Ты им – добрый вечер, а они тебе… Из всего салона один только нормальный человек нашелся, который улыбнулся приветливо: высокий такой, в черном кожаном пальто, с дипломатом. Куда‑то в конец прошел, налево – место «А» или «Б».

Нина опять улыбнулась по‑настоящему, вспомнив приятно сдержанные черты суховатого лица.

Она, конечно, не героиня американского триллера, к тому же в российском самолете не то что перепихнуться быстро – даже поговорить по‑человечески негде. Но посмотреть, помечтать и даже… даже пофантазировать – это она любила, хотя и не признавалась в этом самой себе, не говоря уж о подругах…

А мужчина приятный. Сколько ему?.. Тридцатник с небольшим, около того. Да, наверное, так. А ничего мужчина, очень даже…

Нина машинально подобралась, одернула и без того предельно короткую юбку, распахнула китель, чтоб торчала вперед натянувшая блузку грудь. Она знала, что это место ее тела природа сделала не самым удачным: груди у нее были не то чтоб совсем уж маленькие, но какие‑то широкие и короткие, как две полукруглых плошки, к тому же еще и росли почти по бокам, далеко друг от друга и смотрели в разные стороны, так что вообще никакого реального впечатления не создавали. Но Нина носила специальный бюстгальтер с силиконовыми вставками, корректирующий и совершенно меняющий форму бюста – истратила на него, конечно, уйму денег, но ни разу не пожалела. Ни один мужчина мимо не проходил спокойно, когда она представала в таком виде. А что имелось у нее на самом деле, – когда действительно доходило до дела… – оказывалось уже не важным.

По крайней мере, Верке в этом плане не повезло гораздо сильнее, куда сильнее, не дай бог иметь такую грудь… Нина, конечно, лесбиянкой не была, но как‑то раз они застряли в одном городе из‑за метеоусловий Петербурга на обратном пути и вынуждены были переночевать в гостинице для экипажей, где, естественно, оказались с Веркой в одном номере. И поневоле увидели друг друга в естественном состоянии: кроме летной формы, никакой одежды у них не было, и в душ пришлось бегать по очереди нагишом. Зрелище голой Верки оказалось не для слабонервных, мягко говоря. У нее грудей вообще не оказалось: торчали на ровном месте некрасивые темные соски – словно кем‑то сорванные впопыхах и тут же выброшенные два черных опенка – и все. Неизвестно, уж как ей, бедной, приходилось мужиков к себе заманивать… – Нина вздохнула, ощутив внезапную жалость к Верке, устроившей ей заведомо трудный полет.

Саму‑то ее бог в общем не обидел. Груди, глядящие в разные стороны, находили приверженцев, в чем она не раз убеждалась. А уже всем, что находится ниже талии, Нина могла натурально гордиться.

Ноги у нее были, конечно, выше всяких похвал. Алекс тем летом раздобыл хорошую пленку и щелкал ее на слайды у Петропавловской крепости. Ляжки в бикини вышли так здорово, что впору было послать эти фотки в какой‑нибудь модный журнал. Во всяком случае, ни одна подруга – точнее, сослуживица – не могла похвастаться такими ногами.

Танька вон – во Владик летала, военным морякам глазки строила – а куда ей глазки‑то строить?! Ноги как палки, и волосатые к тому же. Зимой еще куда ни шло, под капроном сойдет, а летом она их бреет «Жиллеттом» перед каждым вылетом, все икры в черных точках. Потом в какой‑то дурацкой книжке вычитала, что если дома без чулок в валенках ходить, то будто бы все волосы на ногах под корень вытрутся и больше уже не отрастут – надела, дура, в июле, в самую жару. Такое раздражение кожи схлопотала, что ноги у нее, как у слонихи раздуло. Так и надо идиотке – тоже мне, секс‑граната без запала! – Нина опять хихикнула и смело выставила перед собой ногу в аккуратной австрийской туфельке. – Мне бы во Владик, уж я бы там, блин… А если бы уж еще и те колготки надела…

Мысль о пропавших колготках с трусиками опять обдала ее холодком обиды на жизнь, но Нина не дала ей снова завладеть собою. Ее приятно грели сами собой пришедшие воспоминания о Веркином напрочь отсутствующем бюсте и Танькиных ногах, заросших густым волосом. Премию отвалят – куплю новые, еще лучше, – просто решила она.

Она встряхнула волосами, радуясь, что наконец‑то, кажется, избавилась от ноющего в душе неудовольствия.

– …Нина, ты чем там занимаешься?! – загремел снизу голос перевозочной злыдни. – Ты что по местам не садишь? Сейчас трап обломится, столпились вон!

Опять начинается, – вздохнула Нина, чувствуя, как быстро тает только что пришедшее успокоение души, и, протиснувшись узким плечиком сквозь квелую толпу, принялась расталкивать пассажиров по рядам.

 

11

 

Кто‑то смаху упал в переднее кресло. Поворочался так и сяк. И резко опустил спинку. Рощин нехотя оторвался от иллюминатора. Севший тоже высунулся в проем. Рощин узнал парня, стоявшего перед ним на регистрацию. На розовой кепке сверкнул серебряный квадратик значка.

Ишь ты, – неприязненно подумал Рощин. – Значок нацепил! И кресло разложил. Разлегся. Хотя еще не взлетели!

Раздражение наливало его свинцом. Он вытянул свои длинные ноги. И даже вдавил колени в затянутую сеткой спинку. Парень заерзал, пытаясь пристроиться. Снова показался из‑за подголовника. Уставился в упор. Кажется, что‑то сказал. Рощин не отреагировал. Парень сник. И поднял спинку обратно.