Высота круга. У каждого своя

Дугарев усмехнулся. Это случилось лет пять или шесть назад и было чистейшей правдой: он знал, поскольку сын Анны Трофимовны два года летал в его экипаже бортинженером. Позапрошлой осенью, переучившись, ушел на «Ту‑154» – и его место занял нынешний Олег.

Справа над Киевским шоссе в черном небе появились огоньки снижающегося самолета. Не спеша спустившись по глиссаде, он промелькнул мимо желтой цепочкой иллюминаторов, скользнул над полосой, ослепляя неживым ртутным светом проблескового маяка. Это был брюхастый «Дуглас‑девятка» с косо темнеющим крестом финской авиакомпании на киле. Через секунду издали докатился глухой гром реверса.

– Три точки классно выдал чухонец! – откомментировал невидимый Юра из провала своего блистера.

– А то ты видел! У тебя что, бинокль инфракрасный? – не утерпев, высунулся из‑за Дугаревской спины Олег.

Высокий и тощий, словно весь сплетенный из перекрученных нервов.

– Язык у него инфракрасный, – ответил за штурмана Владимир Геннадьевич, уязвленный‑таки намеками насчет второго пилота.

– Лучше иметь язык инфракрасный, чем другой предмет ультракороткий, – парировал Юра, во что бы то ни стало не желая оставаться в долгу.

– Отста… – начал было Дугарев, чувствуя, что экипаж опять пустился в посторонний разговор.

– …Шестьдесят пять‑двести двенадцать, давление семьсот пятьдесят два – семь‑пять‑два, – ветер двести сорок, три метра, исполнительный разрешаю, – дробной диспетчерской скороговоркой отсыпала невидимая Анна Трофимовна.

– Трогаем, Степаныч? – спросил Владимир Геннадьевич.

Коротко кивнув, Дугарев отпустил тормоза и прибавил газу. Скрипнув железным остовом, самолет оторвал от асфальта успевшие снова примерзнуть колеса и тронулся вперед – к исполнительному рубежу.

К стартовому маркеру. Началу полосы и началу всего, ради чего только и стоило жить.

Душа Дугарева кипела, распираемая предвкушением взлета. Сколько лет миновало с того дня, когда впервые ощутил он под ладонями налившийся упругой силой штурвал аэроклубовской спарки! Сколько раз с тех пор взлетал и садился, и дожил до тридцати шести лет, и сам придвинулся к рубежу – но нет, не притуплялся, а становился лишь все желаннее тот яростный светлый восторг, который охватывал его всякий раз, когда легким движением ног выталкивал он многотонную машину на исполнительный. В эти самые‑самые последние секунды, внешне спокойный, согласно рабочей обстановке, Дугарев чувствовал внутри головокружительное ожидание взлета и острое, ни с чем не сравнимое счастье. И радость от сознания, что правильно избрал свой жизненный эшелон. Что делает сейчас единственное достойное, предназначенное для него дело. Никому‑никому не признавался он в этих вспышках мальчишеского счастья. Никому – даже…

Отставить! – вмешался незримый контролер. – Все мысли – до эшелона десять тысяч!

Развернувшись на месте, Дугарев точно выровнял машину по оси полосы, уходящей вдаль фиолетовым пунктиром разметки. Фонари сближались, убегая прочь, а совсем далеко сливались с темным, низко нависшим небесным куполом, отчеркнутым лишь светящейся полоской боковых ограничительных огней.

Сейчас, еще несколько последних секунд… Самых последних перед взлетом.

– …Рули? – задал положенный вопрос Владимир Геннадьевич.

– Свободны, – бесстрастно ответил Дугарев, покачав колонкой и двинув педали, туда и сюда.

Он поудобнее устроился в кресле, надежно вдавив свое негрузное тело в кожаное углубление спинки, крепче взял уже нагревшиеся рогульки штурвала.

– Красный сигнал?

– Не горит, – спокойно ответил Олег, с высоты своего перекидного сиденья наблюдающий за обстановкой на приборных досках.

– Шестьдесят пять‑двести двенадцать к взлету готов, – кашлянув, чтоб подавить невольно прорезающуюся мальчишескую хрипотцу, сообщил Дугарев.

– Двести двенадцатый, взлет разрешаю, – отозвалась Анна Трофимовна и неожиданно добавила не по уставу: – Счастливого пути, Николай Степаныч!

– Спасибо, – коротко сказал он; ему было приятно, что «диспетчерская мама» узнала его по голосу.

Самолет молчал, ожидая решительных действий.

– Вывести двигатели на взлетную тягу! – скомандовал Дугарев, прижав педали колесного тормоза: он никогда не пижонил, идя на разбег с места.

– Есть двигатели на взлетную тягу! – ответил Владимир Геннадьевич и передвинул рычаги секторов газа со своей стороны почти до упора вперед.

Тугое пламя, спрятанное в недрах турбин, раскручивалось, как невидимая пружина. Огненный грохот ворвался в плотно задраенную кабину. Вздрогнули, на миг отозвавшись ошалелой вибрацией, стрелки на циферблатах. Звук нарастал, поднимаясь до тонкого, почти стеклянного звона. Замерший самолет трясся всем корпусом – казалось, еще немного, и он рванется юзом по полосе, сжигая шины на застопоренных колесах.

Еще немного, дружище… – думал Дугарев, ощущая, как ему передается напряжение машины.

– …Есть взлетная тяга, – отчеканил Олег, следящий за тахометрами.

С богом, молодцы, – подумал Дугарев, но, конечно, не произнес этого вслух, не вынося внешней сентиментальности, а просто ответил коротко и ясно:

– Пошел!

И, отдав от себя штурвал, убрал ноги с тормозных педалей.

Самолет тронулся. Осторожно, точно не сразу веря во внезапное освобождение. Вздрогнув, качнулись длинные тени от неровностей полосы, рельефно и ненатурально выбитые светом низких посадочных фар.

Фиолетовые огни разметки двумя прерывистыми струями обтекали кабину: вдали стояли на месте, по приближении ускорялись, словно влекомые к самолету, и резкими молниями сверкали мимо, стремительно уносясь назад.

– Сто! – сообщил бортинженер, отмечая набранную скорость.

Чувствуя, как нарастающее ускорение все глубже вдавливает его в кресло, Дугарев твердо держал слегка подрагивающий штурвал, всем телом своим, всем существом переживая тяжелый бег разгоняющейся машины.

– Сто двенадцать. Двадцать три. Рубеж. Красн’гнал не горит!

– Продолжаю, – ответил Дугарев.

Он точно раздвоился. Один Дугарев – настоящий, – спокойный и властный, – сжимал штурвал, держа машину на осевой линии, боковым зрением следя за огнями полосы. А второй… Второй, спрятанный глубоко внутрь, изо всех сил сдерживался, чтоб не выплеснуть наружу кипящую радость разбега – не заорать во все горло что‑нибудь этакое, широкое, поднебесное, по‑русски залихватское и вычерпывающее всю душу до дна – без остатка…

 

…Даар‑р‑ро‑гай‑длин‑най‑ю‑йэх‑да‑ночь‑ю‑лун‑най‑ю‑дас‑пес‑нейтой‑чтовдаль‑не‑сетсама!!!..

В такие секунды он забывал обо всем. Даже о самом плохом, наихудшем, уже вторгшемся или грозящем его жизни. Он словно черпал силы в этом многократном повторном рождении, имя которому было взлет…