Взгляни на меня

Итак, дожила до две тысячи двенадцатого. Так и не смогла уехать из Лондона, сколько бы ни порывалась начать новую стерильную жизнь, которая будто должна была начаться прямо на борту самолёта, вспыхнуть вслед за звуком пристёгнутого ремня безопасности. Когда‑то я была уверена – стоит убраться подальше от этого города страхов и ошибок, и тут же проблемы останутся позади, растворятся в покинутом прошлом. Но я подозревала, что произошло бы совершенно иное: пустое место в чемодане незаметно заполнилось бы всем, от чего надеялась спрятаться. И я с охапкой разбитых надежд и верой в спасительное бегство немногим бы отличалась от чемодана, набитого бесполезной рухлядью перекошенных лет. Недостаточно просто смыть грязь Лондона и затеряться где‑нибудь в другом месте. Боль и ужас нерасказанной истории крепко вцепились в сердце. Я всюду таскала за собой тяжесть тошнотворных воспоминаний. Но больше не искала облегчение в диких запоях.

Я неплохо готовила. Хоть друзья и считали, что я скромничала и напрашивалась на комплименты, это было не так. В сравнении с маминым талантом я действительно справлялась всего лишь неплохо. Иногда бессонница загоняла на крохотную кухню. Тогда я раскрывала толстый самодельный сборник всевозможных рецептов и над чем‑нибудь неторопливо колдовала в ожидании умиротворения, пусть и большую часть блюд приходилось выбрасывать. Я не могла съесть порцию целиком и в итоге скармливала всё мусорному ведру под раковиной, а на следующее утро выносила на помойку. Я готовила так много, будто ожидала прихода голодных гостей, но не часто кого‑либо вообще звала на ужин.

Снова стала работать официанткой. Выбрала небольшое, пропитанное дешёвыми сигаретами и пивом кафе вблизи Энфилда, а жила в глубине района Хакни. Там, на краю обрыва, богатство и глянец вылизанного, напудренного Лондона проваливались в грязь, застревали в выбоинах на дорогах. Я могла бы переехать в более спокойный район и устроиться в какое‑нибудь скромное, чистое кафе, в другой комнате завешать зеркалами стены. Но боялась, что другую квартиру оплачивать не смогу, и будто нарочно нанизывала жизнь на грязные иглы подворотен, скелеты разбитых фонарей, торчащих тёмными силуэтами застывших призраков. Кто‑то научился находить здесь красоту в сети трещин на разбитом асфальте, а клочки раздираемого ветром мусора ценил как нечто, составляющее целую жизнь. Кто‑то ждал, пока волна регенераций, задуманных мэром, докатится и до Хакни. Я же вдыхала тот воздух, к которому привыкла, и сторонилась всего, что в итоге причиняло невыносимую боль. После смерти Джейми у меня едва ли можно было сосчитать с десяток друзей, с кем бы я была откровенна, кому осмеливалась доверять, кого приглашала бы субботним вечером посмотреть глупое кино…

В одну смену со мной работала официантка Лайла, темнокожая брюнетка с хмурой улыбкой. Похожа на исхудавшую Холли Берри. Младше меня на четыре года. Она копила деньги на операцию для матери, но та решила не душить жизнь дочери изнуряющим поиском заработка. Сбежала из клиники и утопилась в ванной комнате их маленького дома под звуки любимой песни, которую Лайла с тех пор ненавидела. Деньги, оставшиеся после похорон, она тратила на дорогой шоколад и сжигала в ослепительном мерцании клубов, давилась разноцветными коктейлями. Жизнь разбилась бы вдребезги, если бы ей не повстречался Уэс. Именно тогда сердце Лайлы родилось заново.

Она с самого начала обращалась ко мне звонким, хлёстким «Эй, Ви». Её небрежная развязность, болтливость и неугомонность обезоружили. Первое время я сторонилась такого буйного напора и стремления непременно растормошить меня, вытащить на вечеринку, заманить в гости. Лайлу не смущал и не интриговал отказ заценить парочку крышесносных шотов. Она сразу уловила напряжённость и неловкость, запомнила, что я не пью. И не донимала вопросами. Уверена, Лайла уговорила бы даже бронзовых Рузвельта и Черчилля заглянуть на очередной праздник, пропитанный жаждой жизни. Дружба неизбежно завязалась и окрепла под ритм старого музыкального автомата и брызги разливного пива в кафе “Субмарина Джуд”. Я нашла лучшую подругу там, где бессмертные песни “битлов” смешивались с морем шума безмозглых мешков. Лайла многих посетителей называла мешками с подгорелым картофелем. Для неё, как и для тех медсестёр, обсуждавших Джейми, эти бедолаги перестали быть людьми. Превратились в безликое дополнение удушливых будней, утомительную бесконечность наглых трепачей. Они срывали галстуки, растирали лица, склонившись над тарелкой, измазанной соусом. И, с утра задавленные работой в вычищенных офисах, здесь чувствовали себя хозяевами жизни. Колотили кружкой по столу, жаловались на осточертевшее начальство. Подхватывая раскалённое недовольство пьяных незнакомцев, с каждым глотком всё смелее и жёстче отзывались об измучившей рутине. Клялись завтра же уволиться и выбить зубы ненавистному боссу. А я не сомневалась, что клятвы таяли вместе с алкоголем, растворялись и меркли с рассветом, когда нужно было вливаться обратно в рокот разбуженной толпы. И гневные обещания разгорались только с сумерками под треск стекла и возмущённое бурчание. Я подносила гремящим неудачникам горячие закуски, натянуто улыбаясь, и пыталась понять, отличалась ли от этих бессильных заложников унылых будней. От тех, кто перестал бороться. Мне же самой не хватало сил перевернуть собственную жизнь, впустить перемены.

Конечно, и без настырного вмешательства Лайлы я умела отвлекаться от наплыва мрачных мыслей. Я не запиралась после работы дома, чтобы молча смотреть в зеркала и считать минуты горького одиночества. Вовсе нет. Иначе бы давно сошла с ума. Кенни, наш разносчик, сказал – по‑настоящему веселиться мог лишь тот, кто балансировал на тонкой грани между бездной прошлого и пропастью пугающего неизвестного. А стоило сделать шаг навстречу непредсказуемости – и путь назад к привычному и знакомому будет закрыт. И не факт, что в будущем тебе понравится. Потому я никуда и не двигалась. Читала книги, бродила по утренним улицам, смеялась в шумной компании, пока сквозь меня пролетали дребезжащие звуки пустой музыки. Среди сгустков тел в жаре ночного клуба танцевала на этой хрупкой грани. И неизменно возвращалась к привычному отсутствию движения.

Но тем вечером жизнь решила резко толкнуть меня в спину.

– Эй, Ви, – протирая залитый пивом столик, услышала я приглушённый, слегка встревоженный голос Лайлы. Она шепнула на ухо: – Там один тип битый час с тебя глаз не сводит.

Ничего удивительного в этом наблюдении: на прежней работе я научилась терпеть настойчивые взгляды, не реагировала и не беспокоилась. И если бы Лайла не заострила моё внимание, я бы продолжила возиться с тряпкой, принимала заказы, закончила бы смену без тревог и не попалась в ловушку Лондона.

Я посмотрела на мужчину. Он занял место у квадратного окна, затянутого плотными зелёными шторами с прицепленными значками. Белая пена высыхала на стенках прозрачной кружки. Мужчина в каком‑то жутком нетерпении постукивал пальцами по стеклянной тарелке с фисташками и посматривал с настораживающим интересом. Не подзывал, не улыбался. Сидел сгорбившись. Не похоже, что собирался приставать с нелепым заигрыванием или жаловаться на обслуживание. Но я чувствовала горячую жажду действия, нарастающую нервозность: он словно никак не мог решиться что‑то сделать, медлил и выжидал. Весь какой‑то измождённый, диковатый, а во взгляде угадывалось нечто напряжённое, почти звериное. Смотрел только на меня. Кто он такой? Давно ли приходит сюда? Должна ли я его узнать? Или вспомнить? В грубых чертах пугающего красного лица, будто сшитого из обрывков разных лиц, я не видела ни единой подсказки. Равнодушно отмахнулась, не заметив, как затряслись руки:

– Пустяки.

Лайла пожала плечами и понесла меню клиенту. А я, вдавив тряпку в растёкшееся пятно, ощутила жгучий укол подозрения: здесь что‑то не так. Перед глазами поплыли блики ламп, задвоились чёрно‑белые фотографии “битлов” на стене. Я отошла к барной стойке, повернулась спиной к человеку, чей искажённый образ расползался в мыслях тревожной рябью. Мне не хватало воздуха. В висках заныло и закипело. Кем был этот нервный незнакомец? Всего лишь странный посетитель, не связанный ни с Горманом, ни с кем‑либо ещё из удушливой мглы отвратительного прошлого?