Взгляни на меня

– Что можно, а что нельзя решает тот, у кого ключ от наручников, – с горькой усмешкой произнесла мама. Её голос дрожал, рассыпался, а затем они с Мегуми долго молчали. Моё сердце, казалось, билось и ныло так гулко, что его стук тянулся эхом из ванной на кухню, выдавал меня. Но никто не вскочил, не вытащил за руку в коридор, не отругал за то, что спряталась тут и вслушивалась в море грязи, с которой не должна соприкасаться. Но это всё кипело, расползалось, приростало и к моей жизни. Прошло больше двадцати лет, но поток мерзости и унижений не иссяк. Лондон по‑прежнему лихорадит, тошнит и шатает.

Я не помню, что случилось с Нони, сумела ли она отстоять себя. Её терзания перемешались с бурей других обугленных судеб, приравненных к отходам и отклонениям. Да, совет Ньюэма мог похвастаться тем, что первым в стране выселил семью за оскорбления соседей‑ямайцев, но это достижение меркло в гуле тревоги, наплевательства и безнравственности. У Форест Гейта всегда было полно бед: хроническая безработица, преступность, мусор на улицах… Но несмотря на бедность, наши соседи, выходцы из бывших афро‑карибских колоний, умудрялись веселиться. С улыбкой рассказывали, как откладывали каждый пенни и готовили ужин всего за четыре фунта. Куриные ножки без кожи, душистый перец, помидоры и немного риса. Эта пропитанная слезами и отчаянием радость не давала покоя. Однажды я не выдержала. Несколько дней не могла есть, зная, что их холодильник пустовал чаще, чем наш. Тогда, заплаканная и растерянная, я постучалась к ним, принесла пудинг с говядиной и хлеб. Дверь открыла невысокая худая женщина. От неё пахло варёным горохом, на запястьях поблёскивали витые браслеты. Она похлопала меня по плечу и ничего не взяла: “Не надо, детка, вы с мамой одни, а нас много. Справимся. Не привыкать. – Женщина пошарила в кармане помятого длинного платья, схватила мою ладонь и вложила горсть орехов: – Держи, не плачь”. Я вернулась домой уверенная в том, что ненароком могла оскорбить её. Сколько мне было? Лет восемь… Я хотела счастья для всех и начинала подозревать, что так не бывает. Ничем свыше не предопределено. Те орехи я не съела. Хранила в жестяной банке из‑под зелёного чая. Считала, что у меня не было права их есть.

В частную школу графства Суррей я попала не только потому, что оказалась сообразительной ученицей. Мама не была в восторге от гулянок с местной шпаной и решила: за мной постоянно должен кто‑то приглядывать. Желательно приличные люди. Школа неподалёку от нас не годилась. Мама говорила, мы не могли переехать за пределы нервного Форест Гейта, и единственная возможность не увязнуть там – получить достойное образование и бежать без оглядки. Я не сопротивлялась её упорству, ведь ничего не теряла, уезжая учиться в другую школу. Ни с кем из диковатой своры хулиганов или забитых тихонь крепко не сдружилась. И потому не ощущала боли расставания.

Не очень трудно вычислить, откуда у мамы взялись деньги на моё достойное образование. Явно не внезапно свалившееся наследство или прилив удачи в лотерее. В Форест Гейте многие знали, чем на жизнь зарабатывала Жаклин Энри, и для меня в этом не было никакого шокирующего секрета. У кого‑то матери наводили порядок на полках супермаркетов, намывали полы в больнице, лепили хот‑доги и бургеры, ошпаривая руки маслом и кипятком. А моя хоть и ушла из отеля, но продолжала истязать себя чужой разросшейся похотью. Исполняла непристойные фантазии хоть тех же скучающих и раскисших мужей уборщиц и продавщиц из соседних домов. С годами во мне зрело болезненное, мрачное осознание, что так не должно быть. Не нормально, например, стоять в очереди и нервно вжимать пальцы в банку газировки, пока незнакомая женщина испепеляет тебя взглядом. В ней бурлит ярость – она отчаянно борется с желанием раскрошить о твою голову бутылку пива. И дело не в том, что ты схватила с полки последнюю колу, от которой без ума её малолетний оболтус. И ты разворачиваешься, ставишь банку обратно, прячешь горящее стыдом лицо. И бежишь прочь из магазина, чтобы ничего не покупать на деньги, которыми её муж расплатился с твоей матерью. Нередко я пересекалась с кем‑то на улице и догадывалась, что меня молча провожали взглядом, а мысленно закапывали глубоко в землю и заливали бетоном.

Я с лёгкостью поверила, что в частную школу меня помог пристроить один влиятельный клиент. Сама себя убеждала – это мог быть тот самый фиктивный муж. Тот, кто упростил жизнь в обмен на что‑то зверское, отвратительное, неразрывное с маминой работой. В ледяном потоке кружащего повсюду зла и горя было так просто встроить в картину мира жестокие правила выживания. Маме пришлось в очередной раз сгореть, размазаться холодным пеплом по чужой постели. Она не маскировала реальность утешающей сказкой про доброго волшебника, который заколдовал приёмную комиссию. Нет, поразительное чудо мама не приписывала небесам, дарящим шансы сверкать.

Однажды тот клиент заходил к нам. Я помнила расплывчатую дымку образа какого‑то мрачного человека в чёрном костюме. Мама никогда не приводила мужчин, даже тех, с кем встречалась время от времени. Маленький дом викторианской эпохи, втиснутый в длинный ряд таких же на Лэнсдаун‑роуд, она не считала пригодным для комфортной личной жизни женщины с ребёнком. Чуть больше сорока квадратных метров, небольшая гостиная и, спальня, переделанная в мою собственную комнату. Всё крохотное, тесное, угловатое, скованное, пропитанное шумом и тоской. Неухоженный сад с больными деревьями, неровный, глухой. Там застыл плоский островок камней, как руина замысла и трудов прежних жильцов, и он тонул в наползающей траве. Потом это место кокетливо назовут жемчужиной процветающего района, очаровательным кусочком истории.

Наверно, я вообще не должна была увидеть того человека. Мама не знала, что я не пошла гулять с соседской девочкой. Когда щёлкнул замок и проскрипела входная дверь, я мигом погасила лампу и затихла в тревожном сумраке комнаты. Гром чужого, угрюмого голоса раздавливал хрупкие звуки маминого сопротивления. Убаюкивающее тиканье часов с лягушкой исчезло в хлынувшей волне резкого спора. Ощущение уюта мгновенно рассыпалось и, казалось, в дом просочилось нечто опустошающее и неправильное. Мне мерещилось, что с каждым возмущённым криком этого оглушительного человека растрескивались стены, наливался тяжестью потолок и опускался всё ниже и ниже давящей чернотой погасшего неба. На полу дрожала полоска тусклого света из коридора. Всё было охвачено судорогой какой‑то глухой безысходности. Ярче всего в памяти отпечатались лишь следующие несколько надрывных секунд. Я соскочила с кровати и подобралась к двери, хотела захлопнуть её прежде, чем клокочущая в коридоре разрушительная стихия кошмаром вползёт в комнату. И в тот момент мужчина внезапно обернулся и заметил меня. Стихия обрела грубые человеческие черты. Может, он улыбнулся или рассердился ещё сильнее. Я, обожжённая стылой беспомощностью, подавилась вдохом. Внутри не осталось ничего, кроме втянутого ртом воздуха с примесью табака и сырого железа. Ступни примёрзли к полу. Я не успела запомнить его лицо. Мама ужасе едва не прищемила мне руку дверью, прокричав так свирепо, как никогда больше: “Нет! Её ты не получишь!”