Взгляни на меня

Я не разгадала тогда, что означал этот озлобленный выпад. И не задавала лишних вопросов. Долго подыгрывала стремлению мамы избегать неудобного разговора, задувала огонёк недопустимого любопытства. Мама о многом не рассказывала. А я научилась молчать, чтобы не вынуждать её выжимать из себя неловкие объяснения. Я помню, как от стыда и унижения выцветало её доброе и нежное лицо, когда она выхватывала из змеиного шипения слухов то, что бесполезно отрицать. И я бы не вынесла, если б маму ещё раз вывернуло наизнанку. Я быстро усвоила: отсутствие вопросов подпитывало спокойствие, подталкивало к сочинению безобидных историй, ограждающих от страданий. Из тугого клубка наших наслоившихся друг на друга молчаний прорвалась выдумка о растроганном клиенте, который согласился похлопотать ради дочери проститутки. Ребёнка проще убедить в самой невообразимой чепухе. В десять лет я перестала верить в Санту, но ради мамы вооружилась всей уцелевшей наивностью, чтобы не сомневаться: тот безликий человек мог расщедриться на своеобразное милосердие. Я догадывалась, что у обычной женщины из трещин Форест Гейта не может вдруг появиться всемогущий покровитель. Но яростно выцарапывала эти мысли, позволяла приглушать наплывы недоверия. Никто из жалости к истерзанной бедняжке не стал бы и дальше заниматься извращённой благотворительностью. И невозможно ублажить столько омерзительных ублюдков, чтобы стабильно оплачивать учёбу. А я продолжала упрямо отбиваться от неувязок и недомолвок. И в конце концов закрученная в узел уверенность победила. Я годами не замечала небрежных швов, которыми мама соединяла рваные лоскуты рассказа о приступе великодушия случайного клиента. Всматриваясь теперь сквозь мутную толщу прожитых лет, я понимала мучительную обеспокоенность мамы и её надежду – стены пансиона защитят и от издёвок разъярённых жён, и от другой опасности, которая тоже подстерегала совсем рядом с домом. Возможно, именно в том человеке из табака и железа была неведомая мне нарастающая угроза.

В школе Святого Джеймса всё было липко от патоки притворства и гадко от ещё более унизительного неравенства. Там оно не било по глазам, как в туманном кружеве ноющих улиц. Толпа учениц разом не расслаивалась на тех и других. Но одинаковым был лишь тёмно‑синий цвет строгой формы. А чувство оскорбительных различий начинало тлеть где‑то под сердцем, потом вскипало в костях, трещало злым напоминанием о том, что ты ошиблась дверью. Ты – несуразный пришелец. Ученицы из уважаемых семей сами не торопились попусту раздаривать уважение. Будто натренированные чуять падаль бедности или щенячью беззащитность, они быстро отлавливали жертв. Тех, кому не посчастливится развлекать их безропотным смирением в ответ на тщательно упакованные издевательства. Никому из обиженных не поверили бы. Обычно они уничтожали любые доказательства, если выскочки были слишком неосторожны, чтобы оставить след. Вскоре и мне пришлось узнать, почему же девочки из семей победнее выбирали бездействие и спешили отбросить насмешку, выжечь из памяти причинённое зло. Никто не протестовал. Уже отданы деньги за то, чтобы поверить на слово – все едины, приветливы, улыбчивы, готовы выручить, направить, позаботиться. Иного быть не может.

В первые ночи в пансионе я почти не спала, прислушивалась к перешёптываниям соседок по комнате. Они долго о чём‑то жужжали на каком‑то своём неведомом языке. Я была далека от их интересов и тревог. А это резко сокращало шансы подружиться по‑настоящему, не для постановочных фотографий и спокойствия руководства. Меня не подзывали, не спрашивали ни о чём. В их головах обложки модных изданий с Кейт Мосс соседствовали с музыкой Oasis, мыслями Стивена Хокинга о чёрных дырах и Большом взрыве. Меня же манили бескрайние берега театра, бурные океаны, знойные пустыни, руины, катаклизмы и сверхновые кинематографа. Может, девочки чувствовали неготовность вникать в смысл безразличных мне увлечений. Что бы они ни обсуждали в темноте, я не пыталась присоединиться. Казалось, я замерла через целую вселенную от их кроватей, в пугающей недосягаемости пустого космоса, безжизненного и ледяного.

Мама выслушивала жалобы на шумную стайку грубиянок и считала, что я всё бессовестно выдумываю. Она будто бы и не принимала всерьёз дурную атмосферу, в которой я училась. Когда отдаёшь бешеные деньги, которыми легко вытащить из петли десятки бедолаг с нашей улицы, значит, взамен автоматически не можешь получить плевок в лицо? Мама не могла уложить в голове тот факт, что и в стенах элитной школы обязательно найдётся тот, кто платит больше тебя. А громадиной безнаказанности таких особенных учениц можно дважды перекрыть небо наглухо. Впервые я напоролась на жестокую мысль: настало время в одиночку противостоять высокомерию и коварству. И мне это не понравилось. Суммы на счету, горы наследства и ослепительность родословной против грязи района, измазанного нищетой. Против застенчивости, загнанности и слабости. А мама не сомневалась в моей твёрдости, смелости и хотела научить быть стойкой и оставаться собой. Прекрасное напутствие, не спорю. Но условия были не самые подходящие.

Я терпела глупость шуток, продуманных так, чтобы не вызывать беспокойства взрослых. Всё же открытое глумление никем не поощрялось и нигде между строк не значилось в девизе “уверенность, мужество, сострадательность”. Я всегда просила называть меня Вивьен. Звучание имени, резкое и отрывистое, успокаивало и не раздражало. Но это было ошибкой. Так девицы нащупали ещё одну уязвимость. Я сама подкинула им повод потешаться на глазах учителей и не нарываться на выверенно‑укоризненное “Люси, так делать не стоит”. Поначалу детки богачей, титулованных мерзавцев и политиков разного калибра просто дразнили меня Электрой. И они вовсе не сравнивали с персонажем древнегреческой мифологии. Сотканные из самодовольства, вбитой в кости зависти, злобные и испорченные девицы не утруждались отсылками к мифам. Им нравилось комкать моё имя и бросаться другим. Наверно, они считали, что остроумно подчёркивали изъяны моего сложного характера, привычки искоса посматривать и чуть ли не метать молнии, молча отбиваясь от их заносчивости. Я самой себе казалась оголённым электрическим проводом. Из последних сил сдерживалась, чтобы не вышибать ногами дурь из невыносимых пигалиц. Очень хотелось защититься, осадить трещоток, столкнуть с реальностью, выбивающей зубы. Со всем, от чего их заботливо оберегали. Но прекрасно понимала, что последствия скандала пришлось бы разгребать мне. Дерзкому поголовью племенного скота позволено гораздо больше, чем остальным. Им оплатили право задирать нос и унижать забавы ради. Родители вложили слишком много денег в процветание школы. И директор не стал бы возиться в поисках справедливости. Не очень‑то выгодно.

Я помню девочку по имени Эмили, столь же мерзкую и испорченную, как и многие другие из намытого стада будущих подстилок. И я возненавидела её с особой силой после того, как ошибочно восприняла ангельскую внешность за отражение чистоты беспечного детского сердца. В глазах некоторых прочих учениц с первых секунд можно было распознать: душа непременно зачерствеет, обуглится в пожирающем пламени высшего общества. Они отрицали воспеваемые школой идеалы, но помалкивали об этом, перед учителями лепили лучшую версию себя. С детства осваивали мастерство обмана по примеру родителей, раздувались от чувства собственного превосходства. Однако ничего подобного я не увидела в Эмили. Я сидела на деревянной скамейке, укрытая ласковой тенью старого пожелтевшего ясеня. Эмили отошла от весело смеющихся подруг и направилась ко мне. Вращаясь в буре занятий и репетиций пьесы “Лето в зимней шапке”, я привыкала к одиночеству, но неожиданно решила, будто у меня наконец появится друг. Книги и вторящие им фильмы утверждали: рано или поздно отчаявшиеся изгои находили защиту и счастье в лице хотя бы одного единственного человека, принимавшего их такими, какими они стали. Тогда я только приживалась в новом коллективе и ещё ни с кем толком не нашла общий язык. Конечно, разнообразие программ, поддержка со стороны учителей и наставников были на страже единства, комфорта и процветания. Взрослые успокаивались, принимая отточенную иллюзию сплочённости за правду. Многие ученицы под наблюдением учителей наловчились отыгрывать доброту и дружелюбие с теми, кому потом заворачивали муравьёв в конфеты.

И я подумала, что кого‑то по‑настоящему заинтересовала спустя пару месяцев обучения.