Взгляни на меня

И если бы каждая из учениц была подрастающей сволочью, я бы сбежала без оглядки. Но и там, к счастью, нашлись девчонки, особенные и понимающие, с которыми я ощущала себя живым человеком. Я вспоминала слова соседки, отказавшейся брать пудинг и хлеб: “Вы с мамой одни, а нас много”. Но я теперь была одна. И нужно как‑то влиться в это спасительное, согревающее, надёжное много. Или пусть не совсем много, а хотя бы чуть больше, чем одинокая девочка в ловушке бездушных, осточертевших надо‑должна‑помалкивать‑терпеть‑подчиняться. Я увидела дорогу к свету прежде, чем разочарование поглотило целиком. Среди спокойных и неприметных девочек я находила не друзей, а, скорее, союзников, обиженных, с задавленной волей. Тех, с кем разделяла тихое негодование и желание вырваться на свободу. Помню, нас было четверо… Мы были ужасно похожи и держались вместе, ценили это странное подобие единства девочек из часовни. Хотели быть лучше, найти свой путь и не стать презираемыми отбросами. Смеялись, читали вслух книги, рисовали комиксы, усевшись на полу. Играли, придумывали, учились и дышали легко, слушали друг друга и защищали. Человеку важно не быть одному. Это спасало нас и берегло надежду отыскать место под солнцем. Я благодарна этим забавным девчонкам за смелость и преданность. За возможность быть честной. После школы мы постепенно утрачивали связь, но сохранили в памяти лёгкую тень немого сострадания.

В пылу напряжённого и пёстрого времени незадолго до выпускного я заметила, что Эмили всё порывалась заговорить со мной. Она выжидала момент, топталась неподалёку, дёргала пуговицы на рукаве пиджака. Мы обе уже были совершенно другими людьми. Я могла бы отбросить прошлое и сделать шаг навстречу. Хотя бы попытаться. Но для Эмили произошедшее стало белой пылью детского воспоминания, а для меня – рубцами рваной раны. Для неё это было глупым баловством, за которое она больше не испытывала гордости. Я отворачивалась всякий раз, как случайно ловила её пристальный взгляд.

Пройдёт больше десяти лет, прежде чем Эмили снова постучит в мою жизнь.

 

Обрывок 3

 

Когда мне исполнилось двадцать, дни разлетелись в щепки. И от грустной девочки, влюблённой в кино и спектакли, остался сваленный в кучу хлам. Хорошо, что мама не увидела, как я из сытой и чистой жизни устремилась прямиком ко дну. Растаяли и лесистые склоны холмов графства Суррей, и пламенные надежды чего‑то добиться в Гилдхоллской школе музыки и театра. Я осталась наедине с мучительным кошмаром, а человека, который действительно смог бы мне помочь, тогда ещё не было рядом.

Единственное, с чем повезло в то время – не докатилась до наркотиков. Я знала, что эта зараза делает с людьми, как превращает их в развалины, обрушивает несчастья. Одаривает иллюзиями, отключает рассудок и вынуждает испепелять всё вокруг. Среди ужасов и соблазнов ночных улиц для меня нашелся другой яд. И я думала, привычка отключаться от мира, от боли и стыда не столкнёт в пропасть. Конечно же, я заблуждалась, и алкоголь так же сбивал с пути и разъедал до костей, но было удобно лгать себе: я контролирую ситуацию и смогу соскочить в любой момент. Облегчение всегда сменялось холодом беспомощности.

Я доживала последние дни в крохотной съёмной квартире. Денег катастрофически не хватало. Учёбу бросила, иначе бы меня всё равно выставили за безрассудные выходки в тисках алкоголя. Биллу Горману, хозяину ресторана, в котором я тогда работала, камнями изуродовала машину в отместку за настойчивые предложения подзаработать. Стать особым украшением вечера состоятельных клиентов, которых, наверно, даже тошнило деньгами. Они мечтали приподнять ткань юбки симпатичной официантки ножами, которыми только что резали стейк, утолить голод своей мерзкой плоти прямо в зале. Я не считала себя привлекательной и желанной, поэтому не сомневалась: такие унизительные порывы клиентов объяснялись тем, что я казалась им легкодоступной и податливой. Словно источала запах проституки, которым пропитывалась с момента рождения, не находя способа избавиться от него, – не стереть, не содрать с кожей.

Отыграться на машине Билла мне показалось мало. Я задумала обчистить его кабинет, найти в нем что‑нибудь ценное или даже разоблачающее. Вспомнив уроки беспризорной шпаны, вскрыла замок. Я не заботилась об осторожности, с бессильным бешенством переворачивала всё подряд. Видимо, была не совсем трезвой. До сейфа добраться не смогла, а именно там, как я думала, и хранилось самое главное, чудовищное, сочащееся мерзостью.

Билл не только владел рестораном и отелем. Он торговал запрещёнными веществами, привозил «экзотику» на закуску особо важным клиентам, которые любили долбить свежее мясо с континента: девушки из Чехии, Польши, Франции, России, Германии. Эти перекошенные призраки мечтали о лучшей жизни, но становились пылью несбывшихся желаний. Я хотела добраться до доказательств грязного кошмара, обратиться в полицию. Едва ли кто‑нибудь зашевелился бы без бумаг, фотографий, чего‑то более весомого, чем слухи, домыслы и слова полубездомного ничтожества. Я слабо представляла масштабы неприятностей, в которые с щемящей наивностью готовилась нырнуть. И с тем же безрассудством надеялась отыскать в кабинете убедительные улики, собрать месть по кусочкам. Я выдирала ящики стола, выплёскивала на пол потоки документов, натыкалась на запечатанные конверты с купюрами и заталкивала их под длинный толстый свитер и джинсы. Минута за минутой я обрастала бумажным щитом из сотен фунтов.

Билл вернулся слишком рано. Я не успела обернуться на грохот распахнутой двери – тяжёлые руки впились в мои плечи, колено Билла будто расплющило позвоночник. Жгучая боль от удара заполнила кости, забилась в лёгкие. Тело стало неповоротливым и размякшим, словно придавленным к тьме морского дна.

– Поганая дрянь! Чего ты здесь рыщешь? Кто тебя пустил?! – звериное рычание Билла ревело в висках. Он тащил за волосы к свороченному креслу. Я чувствовала, как натягивалась и ныла кожа, как скручивались хрупкие пряди.

В следующее мгновение я очутилась в воздухе и потом рухнула. Подлокотник вонзился между лопаток. Выдох с привкусом крови увяз в горле. Билл подошёл, влепил ботинком в живот. Снова приподнял за ворот свитера, дёрнул вниз, ударив носом о корешок упавшей книги. Надавил на затылок и рассёк лицом жёсткий ковёр от угла до угла, смазал его моим глухим воем. Конверты, втиснутые под чашечки и ленты бюстгальтера, закололи и зашуршали. Но Билл ничего не заметил. В онемевшем рассудке лопнула ниточка мысли – нужно спасаться, двигаться, защищаться. Он оторвал меня от пола, я неуклюже попыталась вывернуться. Его рассмешила эта унизительная беспомощность. Я зашипела, заскулила, извиваясь и царапаясь. Громадный кулак врезался в щёку и обрушил меня к опрокинутым ящикам. Дрожь запредельного усилия втекала в сустав за суставом, я почти отодрала себя от шелестящего вороха бумаг. Но Билл резко подхватил меня, закинул на стол, пригвоздил лоб к рассыпанным карандашей. Казалось, помутневшее сознание дробилось с каждым ударом о подпрыгивающие карандаши. Поверхность стола плыла и пузырилась перед глазами, капала кровь, но внутри взрывался призыв – не отключайся, борись, ты должна сбежать!

– Есть клиенты, которым нравятся покалеченные дамочки. Это и правда возбуждает, – он сдавил пальцами шею, затем отпустил, и я сквозь густой, горячий наплыв боли распознала неловкую возню ниже пояса – Билл копошился с моими джинсами. Скрёб ремень, стягивал и толкался, грубо вминая меня в стол. – Сейчас ты заплатишь за упрямство и беспорядок, грязная мразь.

– Нет… – сплюнутое слово окрасилось кровью разбитых губ. Отзвук вибрировал в ушибленной челюсти. – Нет!