Взгляни на меня

Сложив все крупицы загубленной жизни, я поняла, что под тяжестью сожалений и ненависти легче броситься под поезд, а не пытаться выбраться. Быть слабой всегда проще. Опускаешь руки и сливаешься с течением. Я убеждала отражение в зеркале – ничего ценного, неиспорченного и живого во мне не осталось. Я всё уничтожила. Или почти всё. Но так или иначе, вопреки смятению и бессилию натыкалась на неизменный вывод: у меня нет права проиграть. Не для этого вспыхнула моя жизнь. Сдаться – значит перечеркнуть все старания мамы, её желание подарить мне лучшее будущее. Иногда в моменты уязвимого спокойствия я размышляла о возвращении в Гилдхоллскую школу. Но горечь стыда гасила любые попытки влиться в русло прежних дней. Что если к памяти о проваленных репетициях, прогулах, оскорблениях прибавились слухи о скитаниях по улицам в поисках крыши над головой? А если случилось так, что кто‑то из школы был знаком с Горманом или другими людьми из проклятого отеля? Наросты натурального помешательства отравляли разум, паранойя не унималась.

Метания между безумствами и попытками вытащить себя из западни… Что бы я тогда ни делала, как бы ни старалась возродить заледеневшую жизнь внутри меня, этого было недостаточно. Не хватало огня смысла и убеждённости. Сложно рассуждать здраво, когда порой разрываешься, не в силах выбрать, на что потратить деньги – на обед или выпивку. Бывало, я не могла заставить себя набивать желудок хоть самой отвратительной и дешёвой едой, потому что не понимала, хотела есть или нет. Это страшно, вот так постепенно терять связь с собственным телом, прислушиваясь только к нарастающей жажде алкоголя. Доводя себя до истощения и потери сознания, горела в пламени самоуничтожения. То мечтала исчезнуть в дыму, то цеплялась за воспоминания о матери. Этот отрезок жизни особенно сильно ненавижу. Но такова часть меня. Увы. Безобразная, пугающая, но всё же часть прожитых лет. И я ещё не встречала людей, которым бы не хотелось что‑нибудь стереть из своего прошлого.

Мы все сделаны вовсе не из имбирных пряников.

И где‑то здесь, среди остывающей золы и тумана прорезалась искра света Тома Эдвардса. Да, вряд ли можно было ожидать появления популярного британского актёра в переливах боли моей жизни. Самой бывает интересно задуматься, каким же престранным образом Лондон сомкнул две совершенно непохожие дороги. Даже если бы меня попросили, я бы вряд ли ответила, как же именно всё сложилось так, чтобы я отыскала исток новых сил в той случайной встрече. Я не назову ни точной даты, ни места, где моя ускользающая жизнь вдруг обрела особое значение. Не знаю, какого цвета был тот летний вечер. Да, непременно это произошло вечером, и не обязательно серым и дождливым. Быть может, улицы ослепляли огнями, выхватывали из сумрака унылое лицо Лондона, который редко бывает милосерден… Сложно отыскать путь к этому воспоминанию, добраться до подробностей. Впервые мы пересеклись очень давно. Он и сам уже не вспомнит.

Этот немыслимый человек ещё не был покорителем миллионов сердец, не наряжался в героя нашумевшей фэнтези‑саги. Ничем не выделялся в равнодушной массе народа. Неприметный кусочек огромного пазла под названием Лондон. И для меня в то время он был никем, обыкновенным прохожим, чьё имя стало известно годы спустя. Томас Джонатан Эдвардс.

Я неловко задела его костлявым плечом. И, прекрасно понимая, что сама по невнимательности налетела на незнакомца, в порыве какой‑то жгучей злобы ткнула его локтем под рёбра. Искрящая взвинченность, привычка защищаться, нападать первой. Том глухо выдохнул и недовольно уставился на меня. Между нами протянулась дрожащая нить изумлённого молчания. Примерно полминуты мы стояли, застыв друг напротив друга, пока холодный мир вокруг растекался безликим потоком. В глазах Тома сияло необычное сочетание осуждения и сочувствия. Он и понятия не имел, сколько боли я вынесла и сколько грязи наглоталась, однако его растерянные глаза говорили об обратном. Сложилось впечатление, что он увидел гораздо больше, чем мог на самом деле. Я мало выпила в тот вечер, чтобы сохранить денег на завтрак, но и сейчас не думаю, что меня обмануло воспалённое воображение. Том, высокий кудрявый парень, одет прилично, выглядел бодрым и нормальным. Казалось бы, он ничего не знал о грубой, бесцветной изнанке жизни. Так мне казалось.

– С вами всё в порядке? – встревоженно спросил Том.

Я отступила на шаг. Когда в последний раз хоть кто‑то интересовался, в порядке ли я? Странное чувство заколотилось в сердце. Выпачканный горечью оглохший мир раскачивался, полыхал и крошился. Промелькнуло окрыляющее, зыбкое ощущение какой‑то непобедимости. Тень уверенности в том, что можно преодолеть любую преграду. Сказать ему, что ничего не в порядке? Признаться – я совсем запуталась, мне некуда идти, некого звать на помощь? Но такой внимательный взгляд до ужаса напугал меня, и я, ошибочно приняв Тома за ищейку Гормана, бросилась бежать. Ещё долго чувствовала, как ладонь Тома осторожно касалась рукава моей куртки. И эта щемящая неловкость, ощущение чьего‑то осязаемого присутствия в моей жизни и трогательная простота человеческого тепла лишь заставляли мчаться ещё быстрей… Дальше и дальше от крохотного солнца того незабываемого мгновения.

Потом в лихорадке жутких снов я оборачивалась и гналась за ним, а бесцветная толпа превращалась в грохочущую реку и утаскивала улицу под землю.

 

Обрывок 4

 

Назрело время перемен, я стала чуть спокойнее, училась справляться с проблемами и не досаждать никому. Двигалась к принятию важного решения. Пора найти опору, начать лечение, вырваться из замкнутого круга. Ненадолго я устроилась в неприметный мексиканский ресторан в Саутуорке, в одиннадцати километрах от покинутого дома в Форест Гейте. Тогда ещё срабатывала мрачная закономерность: меня всегда шатало неподалёку от родного района. Но я была готова нарушить её.

Официант Джейми был одним из немногих, кто относился ко мне с дружелюбием и искренней заботой. Чаще других спрашивал о каких‑то пустяках, в ливень подвозил до дома, приглашал в кино. Точно знал, когда у меня раскалывалась голова, а я старалась это скрыть и застенчиво улыбалась. В ресторане иногда насмешливо поговаривали, что мы влюблены друг в друга. Джейми отшучивался, делал вид, будто всем померещилось. Но трудно не заметить, как мило он осторожничал, пытаясь стать ближе. Добрый, внимательный, тихий и ненавязчивый. А я не могла ответить взаимностью, не осмелилась рассказать обо всём, что оставило во мне глубокие, кровавые провалы. Каким бы хорошим парнем ни был Джейми, я знала – он не выдержал бы моего откровения. Тогда я не представляла, кто вообще был готов узнать настоящую Вивьен Энри.

Я наивно верила, будто другой город исцелит от всего, что отравляло и душило. Сначала я хотела сесть на поезд до Суррея, спастись от грохота кошмаров среди полей, пылающих жёлтыми цветами горчицы. Но боялась поймать в шуме ветра отголоски затухающих лет: позабытое веселье, беззаботность, гул безмолвия в часовне и эхо беспомощной злости. Поэтому я, зажмурившись, ткнула пальцем в карту Великобритании на стене книжного магазина. И попала в Шотландию. Так и решила.

Джейми вызвался посадить меня на самолёт. Наверно, он надеялся что‑нибудь придумать, задержать, нарочно выбрать неправильный маршрут. Я помню, как тихо магнитола что‑то нашёптывала. Всплески аккордов гитары с плавным низким голосом. Хоть что‑то разгоняло тишину в салоне автомобиля. Казалось, уже больше нечего сказать. Одна сплошная неловкость. А блёклого притворства и болтовни из вежливости мы не переносили оба.