Взгляни на меня

– Тебя там встретят? – вцепившись в руль, печально спросил Джейми. Побелевшие костяшки тонких пальцев. Тревожный взгляд, блуждающий от дороги к рычагу переключения передач. Я догадывалась: он хотел сказать нечто совершенное иное, будто бы ждал разрешения или высчитывал подходящую секунду и нервничал. Джейми боялся прощаться.

– Встретят, – солгала я, чтобы успокоить. Пришлось выдумать добродушных дальних родственников в Эдинбурге, иначе Джейми точно кинулся бы вслед за мной.

– Обязательно позвони, как доберёшься, – говорил он, потуже затягивая узелок нашей связи. И то, что Джейми не произнёс, пропало между словами, невысказанное и щемящее.

Красный брелок с потрёпанной тряпичной куколкой сорвался с зеркала заднего вида. Джейми глянул вниз, потянулся, чтобы подобрать упавший брелок… И эта перекрученная кукла с оборванной цепочкой, обивка пассажирского сидения стали последней картинкой, которую он успел увидеть. Затем его голова оказалась проткнута кусками разбитого стекла, а тело запечатано искорёженной дверью. В нас на чудовищной скорости врезался сумасшедший ублюдок.

Джейми погиб мгновенно. А я выжила. Исколотая, изрезанная, с разбитым лбом, но выжила… Нарочно не открывая заплывших глаз и притворяясь спящей, подслушивала бесконечное трещание медсестёр. Они с ужасающим бездушием обсуждали жуткую аварию. Перебирали подробности, фантазировали, сравнивали изуродованный труп Джейми то с размороженным окороком, то с мешком мясных обрезков, то с некой инсталляцией с городской выставки.

Когда одна из них собиралась сделать мне обезболивающий укол, я вцепилась в её халат. Хотела схватить покрепче, вонзиться с животной яростью, вступиться за доброго друга. И, дрожа всем телом, прорычала:

– Его звали Джейми Коллинз. Он был человеком, паршивая ты скотина!

И теперь он никогда не ответит на звонок.

***

Авария раздробила память на множество осколков. И что‑то наверняка исчезло бесследно, высыпалось на тёмный асфальт следом за брызгами стекла и металла. Даже после выписки из больницы я чувствовала себя страшно уязвимой. Воспоминания плавились, растекались густым дымом прошлого. Я боялась забыть нечто важное. Забыть себя. Голос мамы. Первую главную роль в спектакле. Упрямство и невыносимую мудрость напористого профессора Юэнса. Стало очевидно, что остаточные симптомы черепно‑мозговой травмы вместе с алкогольной зависимостью к хорошему не приведут. В конце концов созрела важная мысль – сама не справлюсь, нужна помощь. Наконец я добралась до курса полноценной реабилитации.

В самом начале один из участников групповой терапии чаще кашлял, чем рассказывал об ошибках прошлого. Так я подхватила пневмонию. Мысли то умолкали, то сливались в густое жужжание. От адского жара будто высыхали и отслаивались вены, трещала кожа, испарялись кости. Пока с переменным успехом проходило лечение, меня изводил кошмар. Он вырисовывал зловещее утро – я превратилась в чучело зверя со шкурой, натянутой на искусственный скелет. Выпотрошенная, обездвиженная. Я очень боялась проснуться никем. Жалящая агония ввинчивалась отчаянием: это конец, остановка сердца, выкипевшее дыхание. Ты не выберешься. Тошнота вздымалась горячими волнами в желудке, подкатывала к горлу. Боль растаскивала сознание на куски. В урагане ускользающих образов неожиданно засверкало его задумчивое лицо. Его чистота и нежность. Парень из безликой толпы. Том. Болезнь вернула сны о громадине воды, разломившей город, о бессмысленной погоне в толпе за исчезающим Томом. Тогда я ещё не знала его имени. Безнадёжно звала по‑своему, каким‑то неведомым словом, которое не вспомнить. Бредила, пока лекарства сбивали температуру. Крик постепенно истлевал до шипящего выдоха.

– Тише, деточка, – мягко журчал успокаивающий, тёплый голос медсестры, – не надо шуметь. Он всё равно не услышит.

– Кто? – в мареве полусна бормотала я.

– Никаких разговоров, – поправив простынь, велела она. – Поспи хорошенько. Потом станет легче.

И я, оглушённая и измотанная, засыпала. Искала его каждый раз, как закрывала глаза. В туманной темноте пульсировали всполохи разъярённой реки.

Врачу стало интересно, кого же я звала, настоящий ли это человек или плод фантазии. Рискнула ответить честно. Примерно на треть честно. Назвала Тома другом из далёкого времени. Я не призналась, что вообще не знакома с ним. Иначе бы врач не уточнял, как связаться с парнем из толпы, а принялся бы копать дальше. Почему, корчась в пламени пневмонии, я вдруг вспомнила того, с кем столкнулась пару лет назад? В тот момент для себя по крупицам могла собрать лишь расплывчатый ответ: в его глазах, нарисованных памятью, я видела всё, что потеряла. Словно в миг, когда мы пересеклись, он случайно поймал, ухватил то, что я не в силах обрести снова. Или же мне хотелось так думать. И потом, просыпаясь по утрам и гадая, что же новый рассвет украл из распахнутых тайников памяти, я мечтала встретить Тома Эдвардса ещё раз.

Реабилитация и терапия научили врастать обратно в жизнь. Я начала с мелочей, закрепляющих в осязаемой реальности. Работа, плата за жильё, обязательный завтрак и обед, немного развлечений и лекарства, сшивающие воспоминания воедино. Готова была заливать молоком по утрам все высыпанные в тарелку таблетки. Если бы такой порцией можно было разом вернуть яркость выцветающим фрагментам прошлого, похожего на путаницу невнятных кадров неразгаданного кино. Даже когда угроза отступила, и врачи убеждали, что самое страшное позади, порой вспыхивала паника. Я спасалась бессонницей. Стерегла воспоминания, перебирала одно за другим и сопротивлялась наплывающему сну. Вскоре перестала принимать ноотропы. Мне говорили, я справилась. Но я привыкла во всём сомневаться.

Помню, как немеющими пальцами вычерчивала имя на квадратных листочках и приклеивала ко всем зеркалам, расставленным в маленькой комнате. Так обычно выставляют фотографии близких в блестящих рамках. Очень долгое время у меня не было никаких бумажных фотографий, даже собственных. Только снимки с каких‑то шумных вечеринок или прогулок хранились в мобильном телефоне. А расклеивание бумажек с именем – хрупкий отголосок терапии. Отпечаток привычки. Нас учили принимать себя без остатка. Не отворачиваться от несовершенств, недостатков и сожалений. Каждая буква как струна, создающая неповторимость музыки нового дня. Каждая буква – источник сил и знак, которым высечена правда о нас самих. Я так больше не делаю, но на курсе наставник требовал повторения причудливого ритуала: передвигаться по комнате, поглядывая на испуганное, мрачное отражением. Не убегать от себя. Не прятаться от реальности. И во время перерождения я то недоумённо и пристально, то с ужасом и отвращением рассматривала своё лицо, словно пытаясь его заново узнать, вколотить в память. Следуя шаг за шагом к выздоровлению, изучала себя, как загадочного чужака, потерявшегося в четырёх стенах. Так нам говорили: разыграйте знакомство с собой, опишите внешность, присмотритесь к деталям. И я вглядывалась в зеркало. Видела тень несбывшегося и отвергнутого, штрихи нарушенной гармонии. А потом вчитывалась в имена. Желание подобрать лучшую судьбу, выложить её сочетанием букв. Эллетра Вивьен Энри. Воплощение мечты матери о прекрасном будущем.

Так я вернулась из мира беспорядков и хронической тошноты. Добрела до выхода. А ведь я почти рассеялась в бездне. Но нельзя было сдаваться. Не за минуту до будущего, которое едва не ускользнуло. Пожалуй, мне повезло остановиться. Иногда очень важно притормозить у черты, за которой обрывается твоя история.