Зайчик. Моя жизнь

Первым по дороге оказался ресторан: рассчитывая маршрут испытаний, я тщательно учла все детали. За стеклянными стенами царила пустота по случаю раннего часа; у дверей неторопливо покуривали юные пары. Следуя плану, я замешкалась возле входа, притворившись, будто у меня расстегнулась босоножка. У меня, конечно, было столько денег, что я сама могла сводить его куда угодно, но ресторан не интересовал меня как объект: мне требовалось лишь выяснить его реакцию. нагнувшись, я следила за ним из‑под локтя. Он не отреагировал, и я молча восхитилась его выдержкой. Мы пошли дальше, миновали мраморный портал гостиницы, где рыночные кавказцы, звеня ключами, уже ловили на вечер проституток, и свернули к кафе. Он повел меня туда просто, без лишних слов, как само собой разумеющееся, и я осталась совершенно довольна. То, что он решил меня угостить чем‑нибудь, было приятно: значит, он не жмот, не станет терзать меня из‑за каждой потраченной копейки. Но выбери он ресторан, мне понравилось бы гораздо меньше: я усмотрела бы в том либо пижонство, либо просто мотовство, либо даже намерение в первый же вечер оказаться в моей постели; ни то, ни другое, ни третье меня не устраивало, я не собиралась рвать с ним страсть в клочки, мне требовалось устроить свою долгую жизнь. Сергей же явил золотую середину – опять, как и с количеством цветов, – поэтому я с искренним удовольствием, на время забыв даже необходимость быть начеку, все подмечать и следовать плану, пошла с ним в мороженицу. Тем более, что от волнений мне со вчерашнего вечера кусок не лез горло, и теперь я была голодна, как несколько волчиц, и действительно мечтала подкрепиться.

Кафе работало на самообслуживании; возле буфетной стойки толпилось порядочно народу. Он усадил меня за хороший дальний столик у окна, пода пальму с аккуратно обстриженными коготками – а сам пошел за мороженым.

Очередь ползла неторопливо, и я время от времени бросала взгляд на его фигуру. И не могла поверить, не могла осознать – со мною ли все это происходит, для меня ли стоит за мороженым красивый сухощавый мужчина в светлом костюме?! У меня было такое чувство, будто мой пароход – на который я спешила целую вечность и теперь успела проскочить в последний момент, когда матросы уже убирали трап, – мой пароход отвалил наконец от старого берега и медленно удаляется от него. И все прежнее: серое, безрадостное, грязное, – навек осталось за кормой. Полоса воды под бортом становится все шире, пароход никогда уже не вернется обратно и не пристанет снова к этому причалу. И я могу сидеть спокойно, зная, что впереди бесконечная ослепительная ширь океана и долгий‑долгий путь по ласковым волнам в страну неведомого, но уже совершенно реального счастья.

Странно, откуда ко мне такое пришло? Я ведь ни разу в жизни не плавала на океанском пароходе; да какой там пароход! – я и в поезде‑то никогда не ездила, и вообще не покидала нашего осточертевшего городка, за исключением пионерлагеря да колхозов в школе. Но мне было хорошо‑хорошо; мне не хотелось задумываться, размышлять серьезно – хотелось просто качаться на несуществующей золотой волне и верить, верить, верить.

Гвоздики лежали на столике передо мною, белые и пушистые; было в них что‑то птичье, лебединое – трогательное, беззащитное и нежное. Я протянула руку, погладила их махровые, словно вырезанные маникюрными ножничками. лепестки. И вдруг подумала, что получаю цветы в первый раз за свои двадцать семь лет. Впрочем, нет – выпадали еще цветы на старой работе. Восьмого марта, когда по распоряжению профкома всем женщинам вручали праздничные букеты – обтерханные венички мимозы, взятые по дешевке оптом в цветочном магазине. И если признаться честно, то те случаи даже не стоит считать: цветы приносил без души безликий, выморочный праздник. А так, чтобы мне понесли цветы не как представительнице слабого пола, а мне лично, существующей в единственном экземпляре… Такого не бывал ни разу в моей жизни. Ни разу в жизни.

В жизни.

Я горько усмехнулась. Это ведь слово‑то какое – «жизнь»…

 

2

 

Не знаю, сколько мне было лет, когда умерла мама.

То есть нет, конечно: по документам получается, что мне шел тогда третий год. Но в памяти моей собственной, которая помимо услышанных бабушкиных рассказов и взрослого знания должна хранить еще и следы каждой пережитой минуты – в этой памяти ничего ясного не осталось. Там все зыбко и черно, как в кошмаре, приснившемся за секунду до пробуждения. Вроде бы я спала вместе с мамой, утром принялась ее тормошить, потому что захотела писать от холода, но она не отвечала, тогда я позвала бабушку из другой комнаты, та заглянула к нам и вдруг закричала жутко, и зачем‑то вытащила меня из‑под одеяла и уволокла прочь, хотя горшок стоял под кроватью, и тут же в доме началась ужасная суета, явились люди в белых халатах и положили маму на носилки, но она по‑прежнему молчала, и у нее было неестественно спокойное лицо, а я бегала и хватала всех за ноги и просила, чтоб не уносили от меня мою маму, потом пришли соседи и увели меня в другую квартиру, и больше я не помню ничего. Впрочем, я себе лгу: я не помню даже этого; сохранились только какие‑то бесформенные обрывки, из которых уже теперь, с высоты взрослого понимания, я могу сложить картину того ужасного утра.

Отец, которого я почти не видела, исчез через три дня после маминых похорон. Потом бабушка говорила, что он уже давно собирался это сделать, только никак не мог решиться. Позже я поняла, что именно он, мой негодяй отец, и доконал маму, слабую сердцем от заработанного во время войны ревматизма. В общем, отец ушел и больше не показывался. Явился уже через год с новой сожительницей и стал требовать жилплощадь, так как все еще был у нас прописан, а бабушка в своей глупой, до добра не доводящей порядочности не выписала его сама, хотя все твердили, что сделать это можно и даже нужно, раз он долго не живет. Потом еще не помню сколько времени тянулись дела с судом и разменом; отец оттягал у нас половину, и из прежней двухкомнатной сталинской квартиры с высокими потолками и лепниной вокруг люстр мы перебрались в нынешнюю хрущевскую мышеловку – впрочем, для меня впоследствии это оказалось благом, поскольку, оставшись одна в двух комнатах, я бы вылетела в трубу на квартплате. дела с квартирой и переездом я знаю не только со слов бабушки, но помню сама уже почти наяву.

Мы зажили вдвоем с бабушкой. К тому времени она была довольно старой, так как мама родила меня очень поздно: до тридцати с лишним лет, пока не закончила институт, не устроилась на хорошую работу, не добилась нормальной зарплаты и не получила квартиры – что в ее годы для людей с высшим образованием не представляло проблемы – бабушка не позволяла ей выходить замуж. Что получилось из этого идиотского, противоестественного запрета, ясно видно из истории нашей семьи. Бабушка моя была учительницей русского языка, всю жизнь воспитывала детей – чужих и своих. Свои были сиротами, такая уж ей выпала судьба. Сначала в одиночку она растила маму, потом также в одиночестве поднимала меня.