Зайчик. Моя жизнь

Мы освободили середину комнаты, сдвинув стол в угол, расселись в кружок на толстом пушистом ковре и стали играть в «бутылочку». Бабушка как‑то раз упоминала эту игру как символ мещанского разврата, и я имела представление о ее правилах. Но здесь оказалось все иначе; мне пояснили, что игра идет во французском варианте: попавший под бутылку должен не целоваться, а снять что‑нибудь с себя. Тот же, кому останется нечего снимать, должен будет… ну, в общем это самое. Я была человеком новым; меня – признаю правду! – сразу обо всем предупредили и предложили сначала просто посмотреть со стороны. Но во мне бродил хмель потрясения, я была без ума от счастья, что меня приняли на равных в компанию сверстников – и я согласилась на все.

И началась игра. Серебряное горло бутылки из‑под шампанского поначалу меня обходило. Но указывало почему‑то постоянно на девиц – и они, хихикая, расстегивались. С непонятным чувством – то ли в шоке, то ли в неясном томлении – я на них смотрела. Я впервые в жизни видела полураздетых женщин; бабушка даже от меня пряталась при переодевании за ширму. Эти же сидели спокойно, в красивом импортном белье, еще более развратные, чем если бы были совсем голые. А потом бутылка вдруг уперлась в меня, и в комнате сразу сделалось тихо – вероятно, все‑таки никто не знал, чего от меня можно ждать. Я зажмурилась и вдруг ясно‑ясно представила, как сниму сейчас платье и все увидят ту жалкую, перештопанную рванину, которая была надета снизу, и это казалось самым страшным позором, гораздо более ужасным, нежели просто демонстрация своего тела. Я набрала в себя побольше воздуха и, самовластно нарушив правила, несколькими рывками содрала с себя сразу всю одежду – и верхнюю, и среднюю, и нижнюю.

И для меня сразу началась заключительная часть действия. Но теперь это было иным, нежели тогда, в школе – теперь я наконец поняла, что такое, когда тебя насилуют. Парней было человек шесть; они брали меня по очереди согласно условиям игры, и каждый старался взять все сто процентов; а двое вообще забавлялись со мной одновременно, крепко зажав меня между своими, делая с моими органами что‑то противоестественное, не предусмотренное природой. Было больно, немного страшно, и в общем‑то даже противно. Пройдя полный круг, я чувствовала себя неважно.

На следующий день я была вся в синяках, испытывала боль при каждом движении, а сидеть вообще не могла. Впрочем, у других девиц наверняка был тот же результат, ведь с ними вытворяли то же самое, только терзали еще дольше, потому что на второй, третий раз у парней все получалось гораздо медленнее. Но все‑таки между мной и ими имелась существенная разница: остальные вместе с парнями испытывали удовольствие. Я оценила это, когда приходила в себя, лежа на ковре: все происходило на всеобщем обозрении. Я поняла наконец, что и как при этом делается. Девицы визжали и стонали как дикие, у одной из них даже выступила пена в углах рта – и я могу поклясться, что было это не от боли и не от ужаса, а от нечеловеческого, животного, звериного наслаждения. А я сначала не ощущала вообще ничего, потом стало просто больно. Чувство удовлетворения – «чувство секса», как выражались они, вычитав это, запретное по тем временам словечко в каком‑то английском романе – ко мне так и не пришло.

Ощущала ли я стыд от этого группового скотства, происходившего под комментарии зрителей – жгучий стыд, от которого должен был сгореть на месте любой нормальный человек, будь он женщиной или мужчиной? Сейчас хочется сказать: да, было стыдно и ужасно, а потом хотелось повеситься, надышаться газом, наесться стекла, и все такое прочее. Но надо быть честной по отношению к своему прошлому, и я вынуждена говорить правду, сколь она ни горька. Наверное, я родилась жуткой моральной уродиной, поскольку мне не было ни стыдно, ни гадко, ни хотя бы неловко оттого, что впервые в жизни я оказалась совершенно голой при множестве посторонних глаз. Так делали все, так требовала игра, и раз уж я пришла и согласилась, то должна была подчиняться. Кроме того, непотребное действо было так обжигающе ново, так не походило на серую бабушкину мораль, на убогое отображение естественных отношений в ее любимых книгах – изображение, напоминающее столетней давности цветок, пересушенный где‑то между страницами, потерявший и форму, цвет, и запах, не имеющий ничего общего с реальным – так необычно и интересно от самого начала до самого конца…

Через некоторое время следы на теле прошли, и в классе я поглядывала на сверстниц уже не снизу вверх, а как равная на равных. Дома же стала еще более критически воспринимать бабушкины теоретические указания: ведь она за свои почти восемьдесят лет, конечно, не познала и десятой доли того разнообразия, какое мне довелось испытать за один только вечер!

Все зажило, рассосалось – все, видневшееся снаружи. А о том, что нечто может остаться внутри, я даже не думала.

Трудно теперь поверить, что тогда – каких‑нибудь десять или одиннадцать лет назад! – я была столь глупа, но никуда от этого не денешься. Конечно, я смутно представляла, что от брака между мужчиной и женщиной каким‑то образом появляются дети. Но примерить эту, чисто теоретическую возможность на себя мне и в голову не приходило. Ведь дети рождаются в семье, так учила бабушка, а я жила без семьи. Я даже не жила с мужчиной «вне брака» – такое выражение тоже было мне знакомо из книг – а так, отдалась нескольким сразу, однажды ради забавы, всего в один‑единственный вечер, если не считать самого первого раза. Да, я перестала быть девушкой, но ведь еще тогда, тем еще утром вынесла декларацию, что не считаю себя полноценной женщиной. «Женщина понарошку» – я покрыла все сомнения этим, мною же выдуманным определением. А раз «понарошку» – значит, о серьезном можно не думать, никаких детей быть не может, рассудила я…

Впрочем, нет – опять‑таки не стоит грешить против прошлого. Может, где‑то в темных глубинах моей дурной головы и роились тревожные мысли, но дальше подсознания они не проникли, моя непроходимая глупость в вопросах половых отношений не позволила им выйти на поверхность. И ни о чем подобном я не думала. Вообще не связывала с собой само слово «дети»: сия проблема не существовала для меня в корне.

И я не придала значения тем изменениям в деятельности своего организма, которые начались вскоре после вечеринки – я вообще понятия не имела об истинной сути женского цикла! Тем более, что летом мы ездили в колхоз, и там было просто не до того. А когда я наконец заметила в себе нечто странное уже в сентябре, то весенний разгул – и легка же была моя голова! – успел потускнеть в памяти, и у меня не возникло мысли что‑то с ним связывать и чего‑то ждать. К тому же чувствовала я себя слишком хорошо – вероятно, мой молодой здоровый организм без напряжения включился в естественный процесс.

Хватилась я, когда пошел уже шестой месяц и вдруг как‑то разом, в один день, обнаружилось, что платье стало до невозможности тесно, пальто едва застегивается, а в животе появилась дрожащая опухоль, которой раньше не было. Я здорово испугалась, но советоваться с бабушкой не стала: нечто, заложенное, верно, в генетической женской памяти, подталкивало к мысли, что дело тут не совсем чисто, и мою внезапную болезнь стоит от нее скрыть. Из той же внезапной осторожности побоялась я и школьного медпункта, куда прежде забегала, когда попадала соринка в глаз или случалось занозить палец. Я пошла прямиком в районную поликлинику, к нашему участковому терапевту. Не спросив ничего и даже не велев раздеться, она поглядела на меня, как на ископаемое, и отправила в женскую консультацию. Я понятия не имела, что это такое и где ее искать – участковая терпеливо нарисовала мне план на бумажке и приказала идти тотчас же.

 

Конец ознакомительного фрагмента