Жила-была девочка

Мать у Наташки была женщиной вполне обычной, но один глаз у неё смотрел куда‑то вбок, а выражение лица было озлобленным и на нём всегда проступала готовность к броску. Во дворе её звали Зинка‑косая. Отец Наташки, угрюмый и нелюдимый, в молодости Зинку обрюхатил и сбежал, но, по слухам, на него здорово насела Зинкина мамаша и пригрозила ему какими‑то карами – то ли доносом на работу, то ли письмом в газету. Так что прижали его крепко, и расписались они, когда Наташке было уже три месяца. Через три года Зинка, очевидно, чтоб укрепить позиции законного брака, родила ещё и мальчика, и бежать отцу было уже некуда. Так и жили они впятером в своей двухкомнатной квартире на первом этаже, как раз под нами: Зинка с мужем и детьми в одной комнате, а бабка, Зинкина мать, в другой. В то время отдельная двухкомнатная квартира была роскошью, да и хозяйка Зинка была очень хорошая. Как‑то с умом они там все разместились, не было впечатления тесноты или неудобства, дети спали на раскладных креслах, родители на софе, а с утра все эти конструкции складывались, и комната выглядела просторной и уютной, даже сервант был – всё как у людей. Зинка прекрасно готовила, пекла пироги, работала в бухгалтерии завода ММЗ, делала в парикмахерской «химию» и в целом была довольно благополучной по тем временам женщиной, но почему‑то с лицом, вечно перекошенным от злобы. И когда она сверлила меня своим кривым глазом, я её боялась. Зинка свою Наташку не любила, она была байстрюком и позором, отец, в свою очередь, не любил Зинку, а бабке просто все мешали. Мы же, напротив, жили дружно, и Зинка завидовала.

Папа готовил меня к школе, я рано начала читать, знала счёт, осваивала шахматы и наизусть декламировала стихотворение про парня, которого «ищут пожарные, ищет милиция», в отличие от косноязычной Наташки, которая бегло читать научилась только в третьем классе.

В последнее лето перед школой на выпускном утреннике в детском саду мне вручили портфель, и я уже жила в предвкушении первого класса. Был тёплый июньский вечер, папа должен был вернуться с работы, и мама всё время выходила на балкон, выглядывая его. Она нервничала, и мне было странно и даже немного страшно, что на балконе с мамой сидела наша собака Лада и протяжно и жалобно выла. Папа в тот вечер не пришёл, и мы с мамой в некоторой тревоге легли спать, а на следующий вечер к нам пришёл милиционер и вручил какую‑то бумагу, которую мама долго разглядывала, словно пытаясь понять, что же случилось. После того как милиционер ушёл, мама отвела меня ночевать к соседям, а сама быстро уехала вместе с собакой к своей маме, моей бабушке Вере. Соседи были хорошие добрые люди, семья из четырёх человек: мама, папа и двое сыновей примерно моего возраста. Меня уложили в комнате мальчишек, мы немного пошалили, посмеялись, а потом мальчики заснули, а у меня наступила первая бессонная ночь. Мне было не страшно, но очень и очень тревожно. Я лежала в темноте на раскладушке, слушала бой больших часов за стеной и боялась за папу. На следующее утро соседка отвела меня в детский сад, вручив с собой целый пакет мытой черешни. В то время это была неслыханная щедрость, черешня была дорогая и продавалась на рынке по шесть рублей кило, и я вдруг поняла, что тётя Оля меня жалеет, а значит, случилось что‑то очень страшное.

А вечером за мной в детский сад пришла мама и увезла меня на всё лето в Москву к бабушке Вере. Там мы прожили до конца августа вместе с бабушкой и её вторым мужем, которого я называла дед, хотя никаким дедом он мне не был. О том, что случилось тем июньским вечером, мне никто не говорил, но в доме не умолкали разговоры среди родственников и знакомых, и поэтому я со временем поняла, какие ужасные события произошли, когда папа не вернулся. В тот день он на работе получил аванс и пошёл с другом в кафе пропустить по рюмочке. Когда они уже собирались попрощаться и разойтись по домам, у них случилась перепалка с какой‑то компанией. Что это была за компания, кто были эти люди и что они не поделили, я так и не поняла, но узнала, что произошла серьёзная драка и папу сильно ударили сзади по голове. Он упал и потерял сознание, все разбежались, а папе прохожие вызвали скорую, которая и отвезла его в Мытищинскую ЦРБ. Я тогда знала лишь о том, что папа в больнице, что он без сознания и к нему не пускают. В доме было тревожно, разговоры о папином тяжёлом состоянии не умолкали, а также без конца обсуждали следствие, поиск преступников и папиного друга‑свидетеля, который молчал и ничего следствию толком пояснить не мог, потому что ему пригрозили. Через месяц, не приходя в сознание, папа умер. Мне тогда ничего не сказали и на похороны не взяли. Меня оставили с двоюродной сестрой Людкой, которая была меня старше на четыре года, ей было уже одиннадцать, и в тот день она была со мной необычно нежной и ласковой. Я не знала, что папу хоронят, только сильно удивилась, что Людка чересчур добренькая, это было совершенно на неё не похоже. Со временем разговоры постепенно затихли, и все были как будто придавлены горем. Мне было семь лет, я была уже не маленькая и, конечно, подозревала, что случилось страшное. А когда мы с мамой как‑то вечером ехали в троллейбусе, я вдруг совершенно неожиданно и резко повернулась к ней и спросила скорее утвердительно:

– Мам, а папа умер?

Мама лишь вздохнула и сказала:

– А что поделаешь?

Я заплакала, выскочила из троллейбуса и бросилась бежать. Я бежала не куда‑то и не к кому‑то, это ноги мои бежали сами, и я неслась со своим горем, которое обрушилось на меня невероятной тяжестью для моих неполных семи лет, сама не знаю куда.

После того как мне наконец сказали правду, разговоры возобновились, но теперь говорили уже о том, что папу убили. И опять всё крутилось вокруг следствия, свидетелей и поиска нападавших. Всё закончилось тем, что в итоге никого не нашли и не наказали, а мне с мамой надо было возвращаться от бабушки домой, в Перловку, чтобы пойти в первый класс. От собаки баба Вера приняла решение избавиться. Ребёнок идёт в школу, маме надо работать и собакой заниматься некому, поэтому бабушка решила её продать. Я рыдала и просила оставить мне мою Ладу, но меня никто не спрашивал, и собаку быстро продали. Через некоторое время я узнала, что новые хозяева увезли Ладу охранять загородный дом и посадили на цепь.

Я не плакала по папе, но горе своё ощутила в полной мере, оно просто поселилось внутри меня, и так я с ним и жила, постоянно чувствуя ком в груди и слёзы где‑то внутри глаз, под веками. Скорее всего, я жила в тяжёлом стрессе, вызванном потерей близкого человека, и, наверно, нуждалась в детском психологе, но тогда, в 70‑х, о таком и слыхом не слыхивали и никому даже в голову не приходило озаботиться моим состоянием.

Когда мы вернулись в Перловку, мама снова отвела меня в секцию фигурного катания, но на занятия я сходила всего лишь пару раз. Мне сильно не хватало папы, я не хотела больше заниматься и пересилить себя не могла, а мама не хотела меня в секцию водить, потому всё это было слишком хлопотно и утомительно – отвести, подождать, привести домой. Так спорт из моей жизни исчез, но нереализованный потенциал я иногда ощущала и об упущенных возможностях жалела. А вот соревнования смотрела всегда, старалась не пропускать и болела за Катарину Витт.

Первого сентября мама отвела меня в школу. Мне всё нравилось: и белый фартук, и гладиолусы, и пожилая учительница, и даже деревянная парта привела меня в восторг. У меня была хорошая подготовка, но учиться было трудно, я замкнулась и отвечать с места или у доски мне было невыносимо. Я молча писала в тетради, читала про себя текст, но пересказать или ответить на вопрос не получалось. Учительница Фруза Николаевна была уже довольно пожилая, с большим опытом и видела, что урок я знаю, и поэтому терзала и мучала меня, добиваясь ответа или пересказа. Я или молчала, или что‑то блеяла с трудом, а Фруза Николаевна злилась и ставила мне двойки.