Звезды сделаны из нас

Прибавляю шаг, спешу к остановке и ныряю в подошедший троллейбус. Плюхаюсь на сиденье, протягиваю кондуктору ученическую карту, и телефон в ладони снова оживает:

– Прости, пришлось забежать в школу. Отдать им фотки. На чем мы там остановились?

Нестерпимо хочется плакать, и в носу щиплет, но я улыбаюсь:

– Ты собирался рассказать, почему ты аутсайдер.

– Это долго, и писать сейчас сложно.

– Запиши голосовое.

– У меня дурацкий голос.

– Да ладно. Не верю.

– И правильно делаешь. Он у меня обычный.

– А у меня нет. Поэтому я не общаюсь голосовыми.

– Ого! Теперь мне ужасно любопытно его услышать.

– Нет уж. Лучше без этого.

– Ты что, меня стесняешься? Я же вообще фиг знает где и даже не знаю, свое ли фото ты мне прислала.

– Я никого не стесняюсь! Просто не хочу!

– А знаешь, что я в начале подумал, когда ты комменты стала писать? Что ты парень, прикидывающийся девчонкой. По правде говоря, я до сих пор не уверен, что это не так.

– Эй! Ты совсем, что ли? Какой я парень?

– Ну, тогда просто запиши хотя бы два слова, чтобы я понимал, что ты та, за кого себя выдаешь.

Он опять попал в точку: я стесняюсь до одури, но показаться совсем забитой – тоже не вариант. Откашливаюсь, хриплю в микрофон: «Привет, Глеб. Я не парень» и быстро отправляю ему.

– Достаточно?

Тут же прилетает ответ: «Привет, Нелли. У тебя классный голос».

Подношу динамик к уху и под гневным взором сидящей рядом бабушки несколько раз прослушиваю шесть простых слов. Вот уж у кого действительно классный голос: приятный, веселый и уверенный. И паранойя тут же услужливо поднимает голову.

– Ты не ответил, почему ты аутсайдер.

– Потому что у меня с вот тем придурком, чью могилу я тебе показал, была вражда. Но он звезда школы, а я не звезда. Поэтому все были за него и против меня.

– Как знакомо. И почему же ты не звезда?

– Не знаю. Наверное, нет данных.

– Как это нет данных? Я же тебя видела. Ты похож на блогера.

– Ты говорила, на ботана.

– Хорошо, на ботана‑блогера.

– Мне, конечно, приятно, что ты все‑таки сказала что‑то хорошее обо мне, но для того, чтобы быть школьной звездой, нужны другие данные.

– Это какие же? – Тема настолько животрепещущая, что я дергаюсь, и бабушка слева грозно цыкает. – Есть соображения на этот счет?

– Ну, я не знаю… Наглость? Самомнение? Эгоизм? Так запросто не скажу, но явно не то, чем я могу похвастаться. А похвастаться я могу только тем, что за все эти годы так и не прогнулся под них. Тебе, может, будет смешно, но я считаю это, наверное, своим самым большим достижением.

– Мне не смешно. Потому что я отлично понимаю, о чем ты говоришь.

– Правда?

– Ага.

Автоинформатор бодро объявляет название остановки и вынуждает прервать увлекательную переписку. Спешно прощаюсь с Глебом, прячу телефон в карман рюкзака, вытираю о джинсы вспотевшие ладони и, растолкав локтями попутчиков, выпрыгиваю из средней двери.

 

Глава 8. Глеб

 

Интересно, а есть ли у меня на самом деле, как выразилась Нелли, «данные», чтобы стать звездой школы? Чисто гипотетически. Предположим, все сложилось бы не так, как сложилось? Если бы я не ввязался в тот конфликт с одноклассниками Гошиной сестры? Если бы подружился с Сашей Макаровым? Нет, понятное дело, что я не мог не заступиться за маму и с Макаровым никогда в жизни не подружился бы, но меня, главным образом, интересует собственный потенциал. Ведь, как ни крути, нужно признать, что Макаров – личность. С его мнением считались, его боялись, каким‑то непонятным образом он вынуждал людей делать то, что он хочет. А еще Макаров был яркий – с внешностью ему повезло, но это даже не основное. Он всегда держался так, словно весь мир был создан именно для него, поэтому всё и все вокруг должны соответствовать его ожиданиям. А если не соответствовали, то немедленно выбраковывались. Вот как я, например.

Учился Макаров средне, на трояки, но это никого не смущало, словно ему достаточно было быть просто Макаровым. Учителя относились к нему с осторожным уважением, не цепляя лишний раз и не заваливая, словно безоговорочно принимали его неприкосновенность и исключительность. У Макарова была, конечно, богатенькая семья, но вряд ли дело заключалось только в этом. Кулыгин вон тоже сынок какого‑то дипломата, но тихий, скромный и безобидный. А, раз безобидный, значит, и считаться с ним необязательно. Тогда как Макаров, чуть что не так, немедленно лез в бутылку, качал права и выставлял своих обидчиков в самом неприглядном свете.

А еще Макаров любил и умел командовать. Часто ему достаточно было одного взгляда, чтобы отдать приказ своей шобле, а без его одобрения те и шагу не могли ступить.

Поэтому я не кривил душой и не хвастался, говоря Нелли, что горжусь тем, что не прогнулся под всю эту систему. Но мне действительно было гораздо легче жить со статусом изгоя, нежели стать шавкой Макарова. Сама мысль о том, чтобы угождать против собственной воли, казалась настолько омерзительной, что ради самоуважения я был готов терпеть стычки и насмешки. Ведь, пойдя на попятную, я превратился бы либо в такого же шакала, как и его дружки, либо в дрожащую мышь, что в обоих случаях полностью противоречило моим взглядам на то, каким должен быть человек.

Да, мои знания о мире черпались из кино и книг, но там везде было о том, что даже если на долю героя выпадали страдания, то он никогда не должен был «опускаться на колени» и «целовать сапоги». Как‑то раз по малолетству я даже с мамой спорить стал, доказывая, что стоять на коленях унизительно. И тогда она, яростный противник телесных наказаний, хорошенько отхлестала меня косынкой, как только мы вышли из церкви, – ведь мне приспичило заявить о своей героической позиции именно там. Но потом успокоилась и, выслушав, объяснила, что вставать на колени можно и нужно только перед теми, кого любишь и уважаешь. Потому что это жест не только покорности, но и доверия.