«8-ка». Мы двое против всех

Он оказался непривычным.

Участницы «восьмерки» смотрели по‑разному, но варианты были знакомы. Одни глядели отуманенно, не скрывая эмоций, не думая о выигрыше или проигрыше. Другие до последнего счета мечтали победить и придавали взгляду томность, которая им самим казалась соблазнительной. Третьи не могли побороть отчаянного напряжения в попытке столкнуть меня с дистанции. А иные просто моргали стыдливо – особенно играя в первый‑второй раз, ощущая дискомфорт на ринге среди бесстыдных зрительниц.

А эта смотрела совершенно иначе.

В больших, светлых глазах горела насмешка. Она была простой и снисходительной, точно мы не барахтались под счет и непристойные возгласы, а перекидывали с флэшки на флэшку чужую курсовую. При этом компьютер был плохим, порты жили своей жизнью и со стороны казалось, что я не умею с ним обращаться.

Вкупе с Наташиными смешками это выходило за привычные рамки.

Я сбился с ритма и прислушался к счету.

– Шесть, – бесстрастно сказала Наташа. – Семь. Восемь.

Соперница лежала все так же бесстрастно, сцепив за головой тонкие руки.

Это было еще более странным. Даже опытные спортсменки, знающие мои качества, старались меня завести. Они напрягались всем телом, выгибались вверх, чтобы изменить угол, сдвигали молочные железы и теснили сосками, закидывали ноги мне на спину. Самые ловкие даже умудрялись просунуть руки и схватить меня за те болтающиеся части, которые не участвовали в процессе, но могли его ускорить. Игравшие со мной впервые выделывались уже совершенно неописуемо. Все подобное разрешалось правилами, раззадоривало зрительниц и смешило меня.

Но эта не делала малейшего усилия. Видимо, выигрыш ее не интересовал, пришла она сюда от скуки и игра не впечатляла.

Мне стало досадно, что ко мне – чемпиону и гроссмейстеру! – с таким пренебрежением относится девчонка, которую допустили на ринг как любительницу. Желая вырвать ее из безразличной нирваны, я нагнулся и запечатал усмешливые губы поцелуем.

Наташа за спиной опять хихикнула.

Оторвавшись от соперницы, которая смеялась даже с закрытым ртом, я поднял голову и встретился глазами с Региной. Она смотрела непонятно.

– Десять.

Я вздрогнул от неожиданности. Вдруг показалось, что счет идет как‑то очень медленно.

Снисходительная девушка не шевельнулась, но я почувствовал всплеск удовольствия.

Именно всплеск: само по себе удовольствие я получал от поединка всегда, с каким бы номером ни играл – ведь я все‑таки был не станком, а живым человеком. Но сейчас, словно отразив мой поцелуй, нечто ударило в нижнюю часть тела сильнее, чем следует.

– Двенадцать.

Видимо, подсознательно пытаясь доказать незнакомке свою сексуальную величину, я слегка перестарался.

– Тринадцать.

Я напрягся, отгоняя ненужные ощущения.

– Пятнадцать.

Я замедлил темп.

– Шестнадцать… Семнадцать…

Голос Наташи пробивался через удары крови, против воли кипящей в ушах.

Я не узнавал себя.

Внутри меня все постыдно вибрировало, как у мальчишки, впервые просунувшегося во взрослую тетку.

Это было невозможным. В цивилизованных странах живых женщин все больше заменяли силиконовые куклы, которые всегда готовы и никогда не просят ни шуб, ни бриллиантов. Светлоглазая соперница лежала, как кукла, не шевеля кончиком пальца. Но меня охватила иллюзия, что она дергает меня рукой, которой на самом деле не могло быть.

– …Восемнадцать… Девятнадцать… Двадцать…

До этого вечера я никогда не следил за счетом, не беспокоился ни о чем. На первой игре с уродиной армянкой я еще не думал о результате, на последующих уже не сомневался. Порой я даже продолжал работать по инерции после отметки «пятьдесят» и меня останавливали – кто за плечо, кто шлепком по заднице. Но сейчас я отметил, что впереди еще тридцать движений туда‑сюда, а во мне клубится такое мутное наслаждение, какого не бывало даже с Ларисой или Наташей.

– Двадцать два.

Я поднялся и сел на пятки, чтобы на оставшиеся двадцать восемь циклов лишить себя контакта с телом спортсменки.

За спиной всколыхнулись удивленные возгласы: подобные выверты были мне чужды.

– Двадцать пять.

Отрешенная поза помогла ненадолго.

Под рыжей полоской соперницы прятался какой‑то дьявольский орган, с которым не удавалось совладать.

Пройдя всего половину раунда, я был готов сдать игру.

– Двадцать восемь.

Я не знал, что делать.

Сначала я хотел увеличить темп, чтобы быстро проскочить остаток, но понял, что организм не выдержит ускорения – поймет по‑своему и сработает еще быстрее.

Мне не то чтобы до смерти было жаль тысячи рублей, но страшно не хотелось уходить, смыв сияющую славу. Позор был бы особо сильным из‑за проигрыша не профессионалке вроде Ларисы или Марины, а какой‑то незнакомой девчонке.

И тогда я принялся думать об автомате Калашникова.

Я не служил в армии, учился при студенческой отсрочке. Я вообще не собирался служить ничему, кроме собственных интересов. В университете давно не было военной кафедры. Оружия я не любил, им не интересовался. Но в школе на занятиях по «ОБЖ» – которая раньше называлась просто «военной подготовкой» – нас мучили устройством АКМ, бесконечными сборками‑разборками.

Мысли о ненужном автомате помогали в щекотливых ситуациях.

Это я понял еще школьником. Я пользовался глупым, но действенным методом, когда на дискотеках во время медленного танца какая‑нибудь девчонка облепляла бесстыдным телом, а я стеснялся выдать свое состояние. Переключение сознания с живых ощущений на тупой металл гасили напряжение и помогали пережить момент желания, когда его нельзя удовлетворить.

И сейчас я принялся вращать перед мысленным взором медные бутылкообразные гильзы без фланцев.

– …Тридцать…

Я представил себе, как верхний патрон тускло поблескивает между черными загибами магазина…

– …Тридцать три…

…Как затворная рама, отойдя и возвращаясь, захватывает его подавателем и тащит вперед, затыкает…