«8-ка». Мы двое против всех

Марина шевельнулась, не открывая глаз, и ослабила ноги. Весь раунд она держала их крепко стиснутыми, надеялась сломить меня давлением. Попытки, конечно, были напрасными. Ничего в принципе не могло получиться. Внутри у Марины было влажно. Но это говорило не о моем проигрыше, а об удовольствии, которое получала она сама.

Смолкли выкрики болельщиц, прекратился скрип кровати. Стали слышны вдохи и выдохи: Марина, еще до конца не очнулась. Струйки ее дыхания были чистыми. Это было главным Марининым достоинством, из‑за которого я любил с ней играть.

– Хочешь кончить? – тихо спросил я. – Прямо сейчас? не сходя с ринга?

Вопрос был не праздным.

Однажды мы с Мариной сыграли четыре раза за вечер. Завершив состязание у Наташи, мы переместились к Эльвире – в тапочках, поскольку комнаты экономистов занимали нижнюю половину нашей шестиэтажки. Затем, одевшись, мы спустились во двор и перешли к Зариме, чье общежитие было соседним. Для последней игры нам остался физико‑математический корпус, которым тоже не хотелось пренебречь. У Инны Марина испытала такой оргазм, что я с трудом удержался от проигрыша. После пика она обмякла, как продырявленная кукла. По окончании матча я помог Марине одеться и повел обратно. Опустилась ночь, университетский городок стоял на окраине, где шныряло бандитское отребье из нищенского предместья Нижегородки – невменяемую женщину могли изнасиловать за несколько минут, отделяющих математическое общежитие от нашего. Уже дома я дотащил Марину до ее комнаты. В нашем общежитие жили всякие люди, а честная игра в «восьмерку» и грубый акт на загаженной лестнице тоже отличались друг от друга.

– Нет, спасибо, Яша…

Ресницы вздрогнули, глаза посмотрели на меня.

– …Хочу, конечно. Как всегда. Хочу, но не могу. Устала. Сегодня на физре растянула себе все, что можно. И что нельзя тоже.

– Граждане, вы целоваться будете, или как? – подогнала Наташа. – Дайте посмотреть, что получилось.

Она не сомневалась в результате последнего раунда, но ко мне относилась безотносительно наших близких отношений. Пожалуй, эта строгость была даже жестче, чем к другим.

– Смотри, не возражаю.

Я поднялся, слез на пол, подал руку Марине и снова сел. Усталость не проходила. Количество постепенно переходило в качество. Возможно, даже мне требовался отдых.

– Проверяй, как хочешь, – добавил я. – Можешь попробовать на вкус

Наташа не стала ничего проверять, лишь взглянула мельком. Все было ясно и так.

Регина продолжала стоять около кровати. Я не встречал другой женщины, которая до такой степени обожала следить за игрой как за процессом. Перед моими глазами пушились черные заросли, над головой нависла белая грудь. Соски ее не украшали: были неопрятными, не имели ни цвета, ни формы, расползлись, словно какие‑то острова в молочном океане.

Матрас скрипнул: рядом со мной опустилась Наташа.

Из одежды на ней был только бюстгальтер – красный с розовой ленточкой, пропущенной через края чашечек и завязанной бантиком. Лифчик она носила не из стыдливости и не ради лучшей формы груди. Стыд в Наташе отсутствовал напрочь, а ее грудь была самой красивой из известных. Я констатировал это всякий раз, когда в обычной обстановке наслаждался любимой частью Наташиного тела. Я даже успевал озвучить свое восхищение между моментом последних содроганий и ее руганью насчет того, что мы не приготовили полотенце и сейчас будет испачкана даже подушка.

Поддерживатель бюста служил хранилищем призового фонда. Раздевшись перед началом игры, Наташа принимала ставки: одной рукой засовывала в чашечку купюры, другой рисовала номера на животах спортсменок. На свой выход она лифчик снимала, но, не доверяя девицам, держала деньги в кулаке.

На «жену» я всякий раз смотрел с нескрываемым удовольствием. От повторения известного радость не становилась меньше.

Бюстгальтер сильно отвис, распертый банкнотами, концы розовой ленточки касались тела. Живот у Наташи был крепким – но не полностью плоским, а слегка выпуклым, как положено нормальной женщине двадцати двух лет. Над втянутым продолговатым пупком краснела полустертая единица. В «восьмерке» традиционно допускалась только миссионерская поза, хотя в некоторых других участницы имели бы гораздо больше шансов.

Широкое Наташино лоно всем видом выражало абсолютную уверенность хозяйки. Оно было не заросшим и не выбритым, а ровно подстриженным. Среди черных волос примостилось скромное украшение. Посторонний человек сказал бы, что это кусок стекла, вставленный в серебряное кольцо. Только я знал, что там сверкает бриллиант в два карата, оправленный платиной. Пирсинг был единственной вещью, которая выказывала истинный материальный уровень моей общежитской жены. Впрочем, пирсингом эта штука назваться не могла, поскольку ничего не прокалывала, а держалась на зажиме. Перед раундом Наташа его отцепляла, чтобы не оцарапать соперника.

Под бриллиантом смыкались бедра: в меру толстые, мягкие на вид и крепкие на деле. Я знал, что между ними столь же влажно, как и у Марины. Все участницы испытывали на игре непрерывное возбуждение – фактор оставался одним из главных в «восьмерке». Без него она давно бы сошла на нет.

Наташины колени – крупные, но не костистые – уверенно смотрели вперед. Они добавляли последний штрих в образ моей «жены», которая была самим совершенством.

Последний тезис не являлся чисто моим. По Наташе безнадежно вздыхали сокурсники. Мне завидовали все, кому удавалось обладать нашей старостой лишь несерьезно – на спортивной «восьмерке». Я ощущал свою величину, поскольку она была моей. В последнем я не сомневался ни капли.

 

– –

 

Лариса, конечно, тоже была совершенством – только иного рода. Сравнению с Наташей она не подлежала, однако представляла собой отдельную, недостижимую величину.

Да и вообще, эти две моих близких подруги – Наташа и Лариса – были несравнимы ни с кем. Прочие университетско‑восьмерочные девицы не годились им не только в подметки, но даже в шнурки от кроссовок с вьетнамского рынка.

Единственным возможным исключением оставалась Эльвира – распорядительница игры на экономическом факультете.

Ее ноги были длиннее, чем весь я, от пяток до макушки. Таких я не встречал ни у одной другой женщины. При том Эльвира была одного со мной роста.

Мы симпатизировали друг другу. Как всякая судья – кроме физико‑математической Инны – Эльвира сама участвовала в «восьмерке». Раунды с ней проходили спокойно.

Но нечто подспудное говорило, что с Эльвирой у нас может вспыхнуть некая иррациональная связь. Сути я еще не предугадывал – но допускал все, что угодно.