Амбивалентность
Ник что‑то говорил. Ему что‑то отвечали. Кто‑то хихикал. Но несмотря на затронувшую губы улыбку, взгляд его был направлен мимо всех окружающих, куда‑то внутрь себя. На секунду он поднял глаза на нас с подругой, и меня пробрало странное чувство. В этих глазах я увидела что‑то темное, навевающее ассоциации с недостижимыми океанскими глубинами, куда не проникает солнечный свет.
«Ему так скучно» – вдруг пронеслось у меня в голове. И это была не простая скука, вызванная не самым интересным разговором, а что‑то, чему я пока не могла подобрать название. Он выглядел так, будто сам был не в состоянии понять, почему все эти люди вообще его окружают, зачем слушают и что в его словах заставляет их смеяться.
Как только прозвенел звонок с последней, четвертой, пары, и преподавательница попросила сдать домашние работы, Ник молча закинул сумку на плечо и направился к выходу. Когда ему вслед понеслось что‑то вроде: «звонок для учителя», он, даже не оборачиваясь, беспечно ответил, что после звонка наступает его личное время, и никто не имеет права его задерживать.
Некоторые преподаватели еще пытались вразумить неуправляемого ученика: кто‑то повышал голос, кто‑то – выгонял. Но большинство из них успело понять всю бесполезность этой затеи, и теперь они лишь цокали языками, поджимали губы и качали головами, бросая в воздух угрозы насчёт несдачи предстоящих зачетов или напоминая о своем присутствии в комиссии на госэкзаменах в конце года. Нику, конечно, было плевать, и, скорее всего, не существовало в этом мире ничего, что могло бы заставить Ярова вести себя прилично.
Совсем скоро мне «посчастливилось» узнать, что же он там черкал у себя в тетради.
Глава 8
В четверг выдавали проверенные работы по политологии. На максимальный бал я, конечно, не рассчитывала – получить его у Манцева было все равно что попробовать угнаться за поездом.
Это был грузный, тяжело и громко дышащий лысый мужчина, который постоянно промакивал лоб платочком и бубнил себе что‑то под нос. Все знали: если даже ты выучишь наизусть весь учебник и расскажешь ему, он лишь пробормочет что‑то вроде «почти правильно» и снизит оценку на пару баллов. Мы с однокурсниками даже шутили, что чтобы решить, сколько баллов поставить за ту или иную работу, он под партой каждый раз подбрасывает кубик. Какое выпало число, столько баллов тебе и суждено получить. Однако нам повезло, что он, по‑видимому, был слишком ленив, чтобы возиться с нашими пересдачами, и каким‑то чудом абсолютно у всех к концу семестра набирались заветные пятьдесят баллов, которые означили, что у тебя в кармане уже есть тройка, и если ты не претендуешь на большее, можешь дальше особо не стараться. Поэтому и сейчас за свою работу я не переживала.
– Так… значит… вот… – кряхтел преподаватель, зачитывая оценки и выдавая работы, – Евсеева… тут на три балла. Так… далее…
Все постепенно разбирали свои работы, как всегда, не особо довольные полученными оценками. Только лицо развалившегося на стуле Ника, как я сейчас заметила, выражало неуместное для такой скучной пары веселье. Он беззаботно крутил между пальцами ручку и, склонив голову, с интересом наблюдал за преподавателем.
– Дальше у нас… Яров. Шесть баллов. Нормально.
Не может этого быть! Максимум за это задание – семь баллов! И этот бездельник получил шесть?!
Да и «нормально» в устах Манцева означало наивысшую степень похвалы.
– Новичкам везет… – послышался с задних парт чей‑то комментарий.
– Это несправедливо, – прошипела я Кате.
Она пожала плечами:
– Может, мы чего‑то о нем не знаем.
Ник неторопливой походкой подошел к столу и взял свою работу, чтобы тут же, не глядя, выбросить ее в мусорку.
Оставалось не больше пяти невыданных работ, в том числе, моя. С каждой секундой улыбка на лице Ярова становилась всё нетерпеливее и шире. У меня закралось нехорошее предчувствие.
Осталось четыре работы. Три. Вот Манцев отдал последнюю работу, оставив мою напоследок. Он неуклюжее перелистнул какие‑то страницы, уставился на листы бумаги у себя в руках, будто плохо видел написанное, и долго их рассматривал, затем открыл рот, собираясь что‑то сказать, но тут же закрыл и покачал головой. Ой, не нравится мне это.
– Зима! – Мне казалось, что кроме голоса преподавателя в аудитории стихли все звуки, – Валерия… Что Вам сказать…
Манцев небрежно пролистнул страницы. Помолчал. Зачем же так тянуть?
– Такую работу мне приносят впервые, – он недовольно отбросил мое задание на край стола. – Я Вам скажу так. Я юмор люблю, но в нужное время и в нужном месте. Ноль баллов. Забирайте, – отмахнулся он.
Не помню, чтобы когда‑то его голос звучал так жестко.
На ватных ногах я поплелась к преподавательскому столу. Пока шла обратно, поймала на себе провожающий взгляд Ника, самодовольный и острый, как нож. Он даже не пытался скрыть, что что‑то сделал с моей работой. Наоборот, всем своим видом молчаливо кричал о своей причастности.
Только когда я буквально рухнула на свой стул, решилась посмотреть, что же не так.
– Что там такое? – Катя тоже склонилась над принесенными мною бумагами и сосредоточено их изучала.
На первый взгляд, ничего необычного или ужасного. Я листала дальше.
Краем уха услышала прозвеневший звонок, услышала, как Манцев говорит, что занятие окончено, но все это отошло на второй план. Теперь я увидела, что не так. В самом конце скрепкой к остальным листам работы был прикреплён ещё один, явно не моего авторства.
На нём красовался карандашный рисунок, изображающий Манцева во весь рост. Голого.
Первой промелькнувшей в голове нелепой мыслью было: «Неужели это Яров нарисовал?». Рисунок выглядел невероятно реалистично: преподаватель в позе статуи Давида загадочно смотрит вдаль, в руке – учебник по политологи, живот мешком повис над… половым органом, приуменьшенным, как у греческих статуй.
– Ого, это…
Катя не нашлась, что и сказать, и прикрыла рот рукой, пытаясь сдержать смех.
– Не смешно! – Отрезала я. – Манцев теперь думает, что это я нарисовала!
На смену удивлению пришел бессильный гнев, который я собиралась выразить, разорвав гадкий рисунок на множество мелких частей, когда заметила спешащего в нашу сторону Ника.
– Слушайте, – обратился он к уже постепенно выходящим из аудитории однокурсникам, – мне даже любопытно, как наша замечательная староста умудрилась написать работу хуже всех. Дай‑ка посмотреть, а? Не хочется в будущем допустить те же ошибки.
Его голос, несмотря на показную дружелюбность, сочился сладким ядом. Он схватил мою работу, я же быстро дернула ее на себя, так что теперь мы держали её с обеих сторон, стараясь перетянуть каждый в свою сторону. Наш любопытный поток пока передумал уходить, и многие застыли в дверях, наблюдая за представлением.
– Не трогай!
