Былины Окоротья
Наконец, ветер немного поутих и капризно‑одутловатые лица туч расплакались, омывая грешную землю шумным ливнем. Хлещущие с небес струи слёз избивали город брызжущими батогами. За несколько минут на улицах и во дворах образовались кипящие от капель лужи. Ещё мгновение, и они слились в единые, мутные потоки, устремившиеся к вспененной, свинцово‑сизой поверхности Ижены. Будто маленькие дети, ищущие материнской ласки, ручьи вливались в реку, чтобы безвозвратно раствориться, сгинуть, затерявшись в её неторопливых водах. Раскаты грома, теперь уже не такие оглушительные, напоминали надсадный, мокрый кашель старика.
Дождь перестал идти далеко за полночь. К тому времени он уже растерял все свои силы, напоминая о недавнем буйстве лишь негромким шелестом капель, лёгким касанием щекотавших мокрую листву. Тёмный облачный покров, в последние несколько часов стягивавший небо, расступился. В образовавшейся прорехе показался блин луны. Как только голубоватые лучи упали на землю, холмы и лес зажглись безумным миллиардом серебристых бусин. Сверкающие жемчужины висели на ветках и хвое, пойманные в ловушки лохматых кедровых лап. Это дождевые капли заиграли отражённым светом. Создавалось впечатление, будто небесный свод рухнул на земную твердь. Город и окружающие его предместья в мгновение ока превратились в продолжение безбрежного вселенского пространства. Мрачной негостеприимной бездны, вобравшей в себя звезды из бескрайней пустоты.
До рассвета оставалось всего несколько часов.
Глава 2. Путь – дорога
1.
Из Колокшиных ворот
Ранним утром Марь‑город заволокло туманом. Густая дымка выползла из прорех в чёрной, предрассветной стене леса и застелилась по сырой земле. Хватаясь ватными щупальцами за кочки, кипенная поволока в считанные минуты добралась до городских стен, сбежавшим молоком перевалила через бревенчатые прясла и выплеснулась на сонные, пустые улицы. Дыша влагой, туман разлился меж домов и площадей. Повиснув в воздухе белая пелена заставила мир поблекнуть, растерять яркие краски. Марь‑город словно упаковали в ящик из мутного стекла.
Разрывая тишину, где‑то на слободском подворье пропел первый петух. Забрехала псина. Со стороны Ижены, усиленный акустикой в изгибе русла, послышался одинокий натужный скрип вёсел в уключинах. Это ставившие на ночь сети и вирши рыбаки возвращались домой с утренним уловом, слишком продрогшие, чтобы вести задушевные беседы. К тому же всем известно, что на рыбалке говор лишь помеха. Рыба любит тишину, так что Марь‑городские кочетники[1] не славились болтливостью.
В отличие от Пантелея.
– Э‑а‑а‑ах, – зевнул десятник, хрустнув челюстью, – до чего спать хоца. Прям мочи нету. И пошто выходим во такую рань. Подождали б ещё парочку часов, глядишь, и землица бы просохла, и мга осела. Ща по знобкой, по траве шагать, токма портки мочить. Прав я, Видогост?
Второй десятник, катающий во рту стебелёк травинки, смерил Пантелея угрюмым взглядом.
– Не маво ума дело, пошто с ранья выходим. Видно надобность такая. Я человек служивый, приказали – исполняю, своими советами воеводу не замаю, да и тебе не советую. К тому ж, ещё часок‑другой и на большаке народу будет немерено.
– Ты чаво такой смурной? – удивился грубости Видогоста Пантелей, – али Тешка снова не дала? Всё никак не уломаешь кралю? Опять твои гостинцы из окна в грязь швыранула?
– Дурак ты, Пантюха. В богадельню бы тебя, да токма даже туда таких скудоумых не берут.
– Может эт и так, как знать, – ощерился Пантелей, показав из‑за вислых усов неровные, жёлтые зубы, затем хитро добавил, – окма это не я по девке‑вертихвостке сохну. Не я всё жалование на кашемировые платки да пряники спускаю, вместо того чтоб возле сеновала строптивицу прижать да хорошенечко пошуровать под подолом. Глядишь, и перестанет упрямиться голуба.
Видогост в ответ не сказал ни слова. Выплюнув травинку, десятник раздражённо тряхнул кучерявой головой с длинными, до плеч, волосами и направился к серым силуэтам остальных кметов. Гриди, кто сидя на рубленном для стройки камне, а кто просто на перевёрнутых щитах, тихо переговаривались друг с другом. Слова роняемые воинами быстро исчезали, тая в промозглом сизом воздухе. Рядом с людьми, привязанные к вбитым в землю колышкам, скучали два навьюченных, мокрых от росы осла.
Пантелей, озорно глядя в спину удаляющемуся Видогосту, бесстыже захохотал.
– Ты ей не подарки, ты ей елдак свой покажи. Может она тебя с твоими кудрями за девку принимает, – крикнул он вдогонку десятнику, не переставая ржать.
Пребывающий не в духе Видогост, подошёл к своей десятке. Прикрикнул на людей, почём зря подняв их и заставив построиться для смотра. Рядник понимал, что ведёт себя как капризная старуха. Действует необдуманно и глупо. Но поделать ничего не мог. Вчерашняя размолвка с Тешей и насмешки Пантелея вывели его из себя.
Пройдя вдоль строя дружины, Видогост придирчиво осмотрел каждого воина. Не найдя причины для укора, он почувствовал себя несколько лучше. Ряднику даже показалось, что свербящее раздражение ушло, а предстоящая рутина марша и вовсе должна была сгладить последствия скверного утра. Но приказа выступать всё не поступало, и ожидание становилось утомительным. Бездействие изматывало.
Оставив шеренгу ратников, Видогост направился к смутно видневшейся кладке Колокшиных ворот. Там, под настилом на строительных лесах, возле корзин с известью и сваленных в груды обтёсанных валунов, расположились шестеро. Ближе всех стояли: воевода Всеволод Никитич и молодой княжич Пётр. Сын Ярополка отчаянно зевал и тёр глаза, пытаясь прогнать остатки сна. Недалеко от них мялся и ковырял в ухе какой‑то неопрятный мужик с заскорузлой бородой, от которого за версту несло сивухой. А в самом тёмном месте, у стены, скрылась колдунья с Лысого холма. Сопровождал кудесницу здоровенный как изюбр детина со странным, неподвижным взглядом.
– Ну, чего тебе? – недружелюбно бросил Всеволод подошедшему Видогосту. Похоже, десятник оказался не единственным, кто встретил утро безрадостно.
– Когда велишь трубить походный, воевода? Уж скоро второй час пойдёт, как всё готово к переходу, а мы сидим, ждём чаво‑то, словно жабы на купаве. Али, может по хатам дружину распускать?
Всеволод сердито хмыкнул.
– Не терпится вернуться на перину? Под тёплый бок подружки? Желание понятное, Видогост, вот только неосуществимое. Ежели хотел спокойной жизни и сладенького сна, не стоило в дружину подаваться. Кметам на роду писано днём и ночью княжьи наделы охранять, не спрашивая «что?», «почему?», да «как?», вот и вся недолга. Так что прекращайте ныть и ждите. В путь отправимся, когда нужда в том встанет.
[1] (устар.) рыбак, лодочник, перевозщик.
