Былины Окоротья

– Разве? Ежели всё не так, как говоришь, то почто в глаза мои не смотришь, Всеволод? Почто дичишься, отводишь взгляд?

Врасопряха, вдруг ухватила руку воеводы и, крепко сжав в своих ладошках, поддалась вперёд.

– Неужто, боишься меня? Как другие?

Окольничий, пересилив себя, посмотрел в лицо Врасопряхе. Узкое, немного удлинённое. Не по‑крестьянски бледное, с кожей гладкой, туго обтягивающей крутые скулы. Посмотрел на губы с чётко обозначенной линией по краю, тонкие, но в то же время необычайно чувственные, образующие лёгкие морщинки на щеках, когда она улыбалась. На красивые, небрежно изогнутые брови. И наконец, Всеволод заглянул в глаза колдунье…

Непроизвольно напрягся. Вздрогнул.

Пушистые, чёрные ресницы Врасопряхи обрамляли роговицу, которая сейчас окрасилась в цвет расплавленной меди с росчерками золотистых искр по кайме зрачка. Словно застывающий металл она быстро темнела, приобретая окрас старой киновари. Склеры у колдуньи казались испещрёнными пористыми кратерами и бороздами как две маленькие полные луны. Несмотря на яркие лучи послеполуденного солнца, заметно было, как они светились мягким млечным светом. Странные, совершенно нелюдские очи.

Не в силах долго выдержать подобного зрелища Всеволод отвернулся. Он почувствовал, как Врасопряха отпустила его ладонь и отошла в сторону к торчащей из песчаного наноса разлапистой коряге. Потемневший от воды комель покрывали высохшие клочки тины и чехлики ручейников. Всеволоду показалось, что внутри у волховуши всё кипит от ярости, что она сейчас повернётся и крикнет ему в лицо какой‑нибудь упрёк, оскорбление, но этого не произошло. Когда Врасопряха вновь заговорила, голос её был сух и холоден. Да что там говорить – в нём трещал мороз.

– Ксыр учуял лешего в окрестностях, воевода. Пусть твои люди не уходят ночью далеко от огня, и пусть сжигают время от времени пучки тирлича на кострах.

– Благодарю, что предупредила. Так и поступим, – чувствуя неловкость сказал Всеволод. Он было хотел извиниться, но нужные слова всё никак не шли в голову, и момент оказался упущен.

Колдунья ещё мгновение постояла, повернувшись к нему спиной, словно ожидая что‑то, затем решительно направилась к берегу реки. Туда, где в дремучих зарослях аира истошно голосили квакши. Туда, где её поджидал Ксыр, держа за узду навьюченную, лохматую лошадку.

Чувствовал воевода себя препаскудно. Глядя на удаляющуюся, прямую как тростник спину кудесницы, Всеволоду со стыда и злости захотелось что есть мочи стукнуть себя по лбу поленом. Но разве это могло что‑либо исправить? Он обидел Врасопряху почём зря и теперь сожалел об этом. Всё получилось как‑то глупо, бестолково. Но сделанного не вернуть. Слово не воробей – вылетело, не поймаешь. Коря себя, Всеволод следил, как воины тянут на поводу упирающихся ослов, оглашавших воздух протяжным, икающим рёвом. Помогал им в этом мокрый по самые подмышки, вызверившийся Карась. Участие болотника сводилось к тому, что он, бестолково махая ивовым прутиком, костерил на чём свет стоит ни в чём не повинных животных, их матерей, реку и погоду. При этом Кузьма проявил в сим занятии дюжее усердие и воображение, ни разу не повторив, ни одного обсценизма дважды. Судя по скверному настроению зареченца, у него закончилось припасённое в дорогу спиртное.

Когда на берегу никого не осталось воевода, чертыхнувшись, сел в седло и осторожно пустил Ярку под откос. Зайдя в реку, кобыла на секунду замерла, хлестнув бока хвостом. Вода была холодной. Неуверенно ставя копыта на осклизлые камни, лошадь тронулась вперёд. Раздувая ноздри, она фыркала и трясла гривой, но всё же шла охотно, без понукания. Течение принесло и навесило на её бабки нитки роголистника, присосавшиеся к шкуре как пиявки. В самом глубоком месте вода дошла Всеволоду до сапог, облепив ступни пеной и мелкой камышовой крошкой. Наконец, преодолев последнюю сажень, они выбрались из реки и лошадь радостно заржала. Всеволод кинул прощальный взгляд назад, на опустевший берег. В песке всё ещё виднелись следы гридей и примятые стрелки болотного хвоща.

«Вот мы и в Заречье» – подумал воевода.

 

4.

Засека

Когда дружина вышла к Горелой засеке, уже почти стемнело. Пурпурное свечение за горизонтом, умирая, исчезало, напоследок укутывая землю сумрачным покровом. Тропа, змеёй ползущая по лугам, наконец‑то вывела их к тёмной, негостеприимной стене леса. На опушке деревья росли странно наклонившись. Выглядело это так, словно в стародавние времена почва здесь вдруг вздыбилась, пошла волною, да так и замерла невеки. Со временем искривлённые стволы и вправду стали похожи на оборонный заруб. Живые шипы, которыми мрачные глубины леса отгородились от непрошеных гостей. Кора многих исполинов пестрела застарелыми следами гари, в вечернем сумраке походившими на потёки чёрной крови.

На первый взгляд чащоба казалась угрюмой и безжизненой. Однако, присмотревшись, можно было заметить, как в сплетении ветвей нет‑нет да и мелькнёт огненно‑рыжий язык – хвост белки или шумно чвиркнет, подражая какому‑нибудь лесному обитателю, сойка‑пересмешница. Но Зареченская чаща не любила чуждых звуков. Не успев затихнуть, крик птицы растворялся в шуме ветра. В тихом заунывном скрипе кривых ветвей. И вновь наступала тишина.

В стороне от тропы, вырубив подлесок, разбили свой бивак опричники. Возле поставленного шатра уютно трещал костёр. Над пламенем румянилась насаженная на самодельный вертел тушка молодой косули. Сквозь весёлый смех компании, пробивалось немелодичное мужское пение под пискливый аккомпанемент жалейки. Фырканье стреноженных коней, заглушало слова песенки, но, судя по взрывному хохоту, произведение явно не было псалмом.

Отдав приказ дружине разбить лагерь, Всеволод направился в сторону веселья. По дороге окольничий заглянул на поляну, на которой паслись кони. Всеволод осмотрел лошадей, потрепал гривы, прошёлся ладонью по гладким шкурам. Почувствовав влагу на пальцах, рассерженно цокнул и лишь затем вышел в круг света, рождённый пламенем костра.

Боярские сыны, развалившись на попонах и усевшись верхом на разложенные по земле, накрытые рогожей сёдла, внимали пению Куденея. Опричник как раз заканчивал строчки последнего куплета скабрезной песенки о весёлой вдовушке, не имевшей никакого представления о стыде. Синица, раздувая щёки, подыгрывал ему на двурожковой дудке. Не отрывая губ от мундштука инструмента, он умудрялся корчить забавные рожи. Наконец приспешник замолчал, под всеобщий смех и небрежные хлопки. Кудлатый и широкий, как медведь, Горица тут же протянул исполнителю жестяной кубок, которым зачерпнул напиток из небольшого пузатого бочонка. От кубышки, шёл хмельной, медово‑терпкий запах алкоголя.

– О, смотрите, кто пожаловал! – воскликнул всё ещё красный от усилия Сёмка Рытва, – а мы‑то уж решили, заплутали вы…

– Аль назад возвратилися, – осклабившись поддакнул ему Острога, – подумавши, что раз мастера‑рубаки взялись за мечи, то и делать здесь больше неча. Разве что за лошадьми присматривать, да в носу ковырять.

– Не слушай их, Никитич. Дураки напились вот и гуторят, что на ум взбредёт, – Тютюря, блестя нетрезвым взглядом, поднял кубок, – Лучше выпей с нами, смочи горло после долгого пути. Наливка чудо как хороша! Не абы какое пойло, настояна на сливе.

– …Аха, – выдохнул Куденей Лоза, оторвав губы от кубка и смаргивая выступившие на глазах слёзы, – и крепка зараза!