Былины Окоротья
– Благодарю. В походе пить не привык. Никогда не знаешь, что в следующем овраге поджидает, а во хмелю драться, всё равно, что Марене[1] под подол пытаться заглянуть.
– А мы только так и умеем! – задорно выкрикнул Чура, – по самой кромке клинка ходим, потому как костлявой бояться – это не про нас. Двум смертям не бывать, а одной не миновать, так что неча и переживать!
– Ага, век коротать нужно так, чтоб было о чём вспомнить, – поддакнул Синица. Подставив лист лопуха, он ножом срезал на него пласт мяса с туши над огнём. Облизав выпачканные жиром пальцы, опричник принялся аппетитно уплетать оленину.
– О подвигах ратных, – поддержал его Горица.
– О порубленных врагах и добыче славной, – подхватил Некрас.
– О хмельных пирах, – пережёвывая мясо, невнятно добавил Семка.
– О девках, которых поимел, – тихо закончил Куденей, покручивая на пальце массивный перстень с родовым гербом.
– Вижу планов у вас в избытке, – прищурившись, усмехнулся Всеволод, – даже удивительно, как вы находите время стезёй опричников идти. Тех, кто должен, не жалея себя, блюсти интересы князя, служить Марь‑городу. Нести порядок, покой и справедливость его жителям. Быть примером для других. Как там в вашей клятве – «кусать врагов отчизны как собака и метлой мести их из страны». Я действительно не понимаю, когда вы успеваете соблюдать обеты, раз заняты настолько, что некогда отереть опревшие спины собственных коней. Разве что в перерывах между подвигами да имением девиц.
Бояре у костра смолкли, глядя на Всеволода злыми, пьяными глазами в которых опасно заиграли всполохи костра.
– Что тебе нужно воевода, – тихо процедил Тютюря, разом растеряв всё своё радушие. Калыга перестал улыбаться, и красные пятна алкогольного румянца неприятно проступили на его лице.
– Пётр. Я ищу княжича. Где он?
– Здесь его, как видишь, нет. Загляни в шатёр. Наша брага для младого княжича, оказалась слишком крепкой.
Всеволод про себя отметил, с каким презрением Калыга назвал Петра княжичем. Но ничего не сказал. Бояре, как и их потомство, всегда недолюбливали Ярополка за крутой нрав, за несговорчивость и отсутствие стремления потакать их желаниям. И нелюбовь эта априори перекочевала на его сына. Пусть барчата кланялись и лебезили перед юношей, но за спиной скалили зубы подобно загнанным в угол бирюкам. Вот только юный княжич, похоже, этого не замечал. Однако Всеволод был уверен, Пётр со временем сам поймёт, где искать настоящих друзей. Людей, на которых можно положиться. Тех, кто говорит правду в глаза, даже зная, что она может не понравиться. Тех, кто прикрывает в бою спину, а не пытается воткнуть в неё кинжал. Он должен будет научиться, как его отец, ставить эту зарвавшуюся, избалованную свору на своё место. И когда момент настанет, в чём Всеволод не сомневался, он хотел бы оказаться в первых рядах зрителей. Да что там, он бы самолично подавал розги для экзекуции дворян. А пока… Пока воевода заглянул за откинутый полог шатра.
Внутри было темно и душно. Всеволоду пришлось немного постоять, ожидая, пока глаза привыкнут к полумраку. Когда тени стали приобретать чёткие края, он разглядел юношу, лежащего на войлочной попоне, кинутой поверх лежанки из сосновых веток. Измятый, скомканный кафтан торчал из‑под головы, а на ногах всё ещё были измазанные грязью, потерявшие весь свой лоск сафьяновые сапоги. Всеволод присел рядом и с беспокойством посмотрел на княжича, мирно сопящего с полуоткрытым ртом. Как же он был юн. Совсем мальчишка. Глупый мальчишка, давший ослепить себя лоску фривольной жизни опричников. Впрочем, Всеволод не мог его в этом винить. Да и не хотел. Он сам в отрочестве мечтал о весёлой, полной приключений жизни. О славе, признании и подвигах. Но у судьбы были совсем иные планы. Во время нашествия Орды мечты многих обратились в пепел. Истаяли горьким дымом. Изошли смрадом разлагающихся тел. Чаша, полная отвара боли, лишений и смертей, была испита им до дна. Подобной доли воевода не желал никому, а в особенности сыну Ярополка, который вырос у него на глазах.
Вздохнув, окольничий принялся стягивать с княжича сапоги. Пётр что‑то неразборчиво пробормотал, дыхнул перегаром и затих. Заботливо накрыв мальчика попоной, Всеволод вышел из шатра.
Когда воевода вернулся в лагерь, на земле царила ночь. Звёзды усеяли небосвод мелким, тревожно мерцающим крошевом. Окутанная лентами облаков по небу медленно ползла луна. Где‑то в глубине чащи настойчиво и нудно ухал филин. Уставшие за день перехода кметы разошлись по палаткам, предавшись тяжёлому сну измотанных людей. Ветер стих вместе с шелестом листвы и скрипом веток. Лагерь словно вымер, погрузившись в тишину, нарушаемую лишь тихой перекличкой караульных да стрёкотом сверчков. К удивлению воеводы он оказался не единственным человеком, которому не спалось. У заглублённого в землю пепелища сидела одинокая сгорбленная фигура. Худое лицо с взлохмаченной, нечёсаной бородой подсвечивали алые всполохи догорающих углей.
– Что, Кузьма, сон не идёт?
Сидящий у костра мужик вытянул шею, испуганно озираясь. Палочка, которой он ворошил угли, выпала из рук, породив несколько оранжево‑жёлтых, тут же погасших искр.
– Да не пугайся ты так, чай не чёрт за тобой явился, – улыбнулся Всеволод.
– Простите, энто, не признал вас, значит, сразу. Тёмно тутоти… Ну и правда ваша, не уснуть.
– Пошто ж так?
– Душа болит, – Кузьма замолчал, поднял прутик и снова принялся тыкать им в костёр, тревожа тлеющие остовы сосновых веток. Дым, идущий от огня, пах смолой и горечавкой.
– За своих переживаешь? – догадался Всеволод.
– А как не переживать? За жену, за дочерей… Их у меня… таво, двое значит. Прям бабья артель какая‑то. Одна спесивица на выданье ужо, да и вторая на подходе. Как начнуть вместе с матерью донимать, так хошь в лес‑то и сбегай. Заели словно блохи, а всё ж родная кровь. Скучаю по ним… и боюсь… Когда с деревни к вам в Марь‑город подавался, Скверность ужо под самые ворота подступать стала. С тех пор минула седьмица. Что за это время приключилось? Неведомо. А моя хатка с краю, у самого частокола притулилась. Оттого‑то и не сплю…
– Честно говоря, никто так и не понял, что за напасть такая вас преследует, – усаживаясь рядом, промолвил воевода, – расскажи о ней подробней что ли. Всё одно не спится.
Кузьма скривился, и его лицо, резко очерченное тенями, превратилось в гротескную маску злого скомороха. Отвернувшись, мужик сплюнул.
– Скверность, она и есть Скверность, что тут говорить. Порчею по лесу, по зверью идёть как… как Скверность! Ночами слышно как она рыщет по болоту. Ну а коль не повезёт, заявится и загрызёт у кого‑нибудь скотину на подворье. Случалось и людей, кто впотьмах один в болото с дуру пер… того… эт самое… драла. Неровен час, глядишь и по дворам пойдёт, прям в избах живота лишать станет.
– Так Скверна приходит к вам только по ночам?
– Угум. Всегда во тьме кромешной.
– А днём где хоронится?
– Где хоронится… а шут его знает. Где‑то в топях, рядом со Горшной скорбницей. Потому как там её ростков более всего. Но мы туда боле не ходим. Страшно.
[1] Морена (Мара, Марена, Моржана, Морана) – славянская Богиня Зимы и Смерти
