Былины Окоротья
Давка, суматоха, снующие под ногами дети, мычание скотины, горлопанство лоточников, вой какой‑то бабы, которую обокрали тати, гнусавые голоса нищих, вымаливающих подаяние – всё слилось на торге в единую, густую мешанину. Подобно шумной горной реке, базар ревел и жил своей жизнью. Кружась в этой людской стремнине, Всеволод сам не заметил, как его, словно щепу, увлекаемую течением, вынесло в ряды торговцев дорогими тканями и ювелирными изделиями.
Здесь народу оказалось много меньше. Не каждый мог позволить себе закупаться в этой части рынка. Сюда захаживали лишь посадские бояре, дворовые, да зажиточные горожане. Парча и атлас, расшитая мелкой гладью камка, благородный аксамит, ярко‑крашеная байка и лёгкий шёлк, привезённый из‑за Жёлтого моря, соседствовали с изделиями из рыбьего зуба[1], самоцветов, серебра и злата. Укреплённые дубовой доской ювелирные лавки щеголяли широкими смотровыми окнами с не менее широкими и крепкими ставнями. Заключённые в свинцовую раму в витражах крепились отшлифованные кругляшки стёкол. Сквозь дымчатый отлив витрин можно было разглядеть рукотворные чудеса золотых дел мастеров. Собранные со всех частей света от Караффы до Новграда. Драгоценности тускло поблёскивали, ожидая богатеев‑покупателей.
На бархатных подушечках лежали перстни, кольца, массивные колты с вставленными в оправу самоцветными камнями. Специальные подвески ломились от сережек‑одинцов с вдетыми в стержни стеклянными, костяными, сердоликовыми и перламутровыми бусинами. Здесь же красовались расписанные яркими эмалями птицы на аламах и позвякивали колокольца пясов. На стойках покрепче висели королески с оберегами, пластинчатые глунцы и ожерелья из монет.
Купцы все как один: дородные, богато одетые, осанистые и донельзя важные, двигались по лавкам неспешно, с достоинством тетерева на току. Презрительно оглядев запылённую одежду Всеволода и простую сбрую Ярки, они тут же теряли к нему всякий интерес. Лишь здоровые как быки рынды, стоящие у лавок, сопровождали проходящего мимо воеводу зевками и скучающими взглядами. Всеволод, несмотря на власть, дарованную ему должностью воеводы, поспешил убраться отсюда поскорей.
Миновав последние лавчонки с дратвой и лыком, окольничий покинул рынок. Марь‑городский торг, такой пёстрый и разнообразный, объединяющий различные культуры и в тоже время самобытный, остался за спиной. Воевода этому только обрадовался. Сбив с оттоптанных в толпе сапог пыль, Всеволод зашёл во двор самого дорогого и маститого кабака окрест. Вымощенная дубовыми плахами дорожка, обсаженная кустами цветущего дрока, вела к крытой коновязи. В двух шагах от неё возвышалось красивое крыльцо с резными колоннами и двускатным козырьком, украшенным зубчатыми причелинами и полотенцем с хитрою розеткой. Под стать крыльцу был и остальной терем – высокий и внушительный. На медной охлупени башенки‑смотрильни, примостился кованый, выкрашенный жёлто‑красными эмалями петух. Вытянувший шею в крике певень, взгромоздился на конёк крыши не случайно, поскольку называлась корчма не иначе как «Златый Петушок».
Всеволод, неторопливо обойдя кучи конских яблок, разбросанных по двору, привязал кобылу к кольцу, вбитому в поперечное бревно коновязи. Проверил, хорошо ли держится захлесток на поводьях. Бросил медный грошик старику, который караулил лошадей.
– Держи, дед, глаз с неё не спускай, стереги пуще собственного ока!
Дворовый стянул шапку и обнажил голые десны в подобии улыбки. Поклонился.
– Благодарштвую штократно милоштивец, – прошепелявил старик, – токма ты б, шоколик, пооштерёгся, шегодня к нам не шаходил. Шай опрокинуть шарку и в другом меште мошно, а тут ненароком жашибут. Митька Калыга ш другами ушо второй день в «Петухе» бражнишають да бешчинштвують, вшех завшегдатаев ражогнали. Хожяин и тот в подклети шхоронилшя.
– Знаю, по душу приспешников я и пришёл.
– Во как! – озадаченно захлопал глазами дед, – неушто теперь шамого Штепного Волка – воеводу нашего – на рашборы ш Митькой пошылають? Нешта дошдалися! Неушто Калыга и княжю коштью в горле вштал? Пришла на шупоштата управа, али людям и далее его терпеть?
– Болтаешь много, старый. И как только до седин дожил с таким‑то помелом. Смотри, будешь боярских сынов поносить, так попервой на тебя управу сыщут.
– Такить, тут вашно, што и кому шкажать, – сторож снова хитро ощерился, – Ты, Вшеволод Никитич, ни ражу жажря проштого люда не обидел. Так, глядишь и на мне не оторвёшься. А пожаловатьшя нужному человеку, так то ведь и не грех… Шай што‑то и ижменитьшя к лучему. Али я не прав?
Всеволод не ответил. Дёрнув за кольцо, воевода отворил окованную медью дверь и переступил порог кабака.
4. В корчме
Внутри корчмы царил тусклый полумрак, который вошедшему со свету Всеволоду показался ещё гуще. Он словно попал не в кабак, а в глубокий тёмный грот, душный и вонючий. С порога в нос бил кислый запах пролитой браги, прогорклого свиного сала, нестиранных портянок и испорченной еды. В зале, на почерневшем от времени настиле пола громоздилась разбросанная мебель. Повсюду валялись черепки посуды, свечные огарки и объедки. Под потолком, тихо жужжа в спетом, забродившем воздухе, звенели мухи.
На первый взгляд внутри корчмы было пусто, но, присмотревшись и немного пообвыкнув к полутьме, Всеволод разглядел двух гостей. Правда, выглядели «посетители», словно трупы. Один, тот что помоложе, укрылся в дальнем углу горницы, отгородившись от остального зала лавками и опрокинутым столом со сломанной крестовиной. Сидел он прямо на загаженном полу, широко расставив ноги. Правая ступня его была босая, а с левой, задранной на перевёрнутый табурет, свисал полуспущенный червяк сапога. Уронив голову на грудь, украшенную пятном подсохшей рвоты он, похрапывая, сжимал в руках горлышко глиняной бутыли. Сосуд в ивовой оплётке лежал у него между ног и, видимо, был разбит, поскольку в паху у парня расплывалось влажное пятно.
Другой, чуток постарше, с лицом безмятежным и невинным возлежал на соседнем столе, вытянувшись «в струнку». Одетый в тёмно‑синий стёганый подспешник, подпоясанный атласным кушаком, он выглядел вполне благообразно. Словно почивший на одре монарх. Вот только благородный образ портило отсутствие портков вместе с исподнем. Мужские причиндалы «короля» на сквозняке забавно сморщились и выглядели жалко.
Всеволод узнал обоих. Сёмка Рытва, которого опричники меж собой звали Синица, и Некрас Чура – закадычные друзья Митьки Калыги по прозвищу Тютюря. Оба сорвиголовы, пьяницы и дебоширы. Оба – сыны знатных и влиятельных владычных бояр.
[1] рыбьим зубом на Руси называли моржовую кость
