Цыган
– Хороший калистрат[1]. А мы‑то думали: если цыган сел на коня, значит он уже его собственный.
– Раньше я тоже так думал. Езжайте, рома, своей дорогой.
– Вот ты какой. Ну тогда давай мы украдем для тебя этого коня из табуна. А заодно и для себя.
– Лучше не надо, рома.
– Почему? Нам их всего трошки надо, а тут их тыща.
– При этом табуне сторож глазастый.
– А мы ночью.
– А он по ночам еще лучше видит.
Соплеменники Будулая скалились:
– Да ты, видать, и сурьезно поверил, будто нам твои неуки нужны. Не бойся, у нас свои одры есть. Выгуливай своих, сколько тебе влезет; может, тебе за это орден дадут. Рома у рома коня не украдет. Ты тут в глуши, должно быть, совсем от цыганских законов отвык.
Но своих одров они тем не менее принимались нахлестывать кнутами, оглядываясь на двух громадных серых псов, лежавших у ног его коня. Не дай бог кинутся вдогон. Откуда они могли знать, что эти свирепые по их виду псы обучены были только против волков, наведывающихся в этой глухой степи к табунам не только в зимнее время. Еще не хватало, чтобы собаки рвали людей.
Увозя соплеменников Будулая, беззвучно катились брички по травянистой дороге. Молодые цыганки, выпростав из кофт груди, кормили на солнцепеке своих смуглых младенцев. А головки других их детей шляпками подсолнухов свешивались из‑за бортов бричек, и прощальный блеск их глаз осыпался на сердце Будулая пеплом необъяснимой печали.
Чего они ищут? Опять серая пряжа дороги будет наматываться и наматываться на колеса их телег. И с этих черноголовых подсолнушков ветром времени будут вылущиваться семена, из которых опять будут вырастать прямо на дорогах все такие же неизлечимые бродяги. Как будто за чем‑то гонятся или же кто‑то гонится за ними. Как будто хотят уйти от настигающего их времени, чтобы остаться такими, какими были всегда.
И даже в самый безоблачный день, когда ничто вокруг не угрожает им и их жалким шатрам, раскинутым между оглобель бричек в тихой степи, – цыганки спят, а их дети тут же кувыркаются на зеленой траве, – вдруг, по одному только слову, по знаку старшего, мгновенно снимаются, даже не затушив костров, и скрипят колеса, наматывается на них серая пряжа, которой нет конца.
Но Будулай весь этот серый клубок, который назначено ему было намотать за свою жизнь, уже намотал и теперь разматывать его не станет, хватит. А если и есть из всех избороздивших эту степь дорога, которая иногда вдруг как будто вздрогнет струной и простегнется через его сердце от того места, где она начинается, то возврата по этой дороге уже нет, не может быть. Теперь здесь и закончится его нить.
И когда начальник конезавода, генерал, объезжающий по субботам табуны, выкатываясь из своего старенького, еще фронтового, «виллиса», начинал иронически допытываться у Будулая:
– Как, а ты, цыган, все еще здесь?
Будулай спокойно отвечал:
– Здесь.
– И может быть, скажешь, не собираешься в бега?
– Не собираюсь, товарищ генерал.
Маленькому, квадратного телосложения генералу надо было наворачивать шею, чтобы снизу вверх заглянуть в лицо Будулаю.
– Какой же ты после этого цыган?
Не раз подмывало Будулая ответить на это как‑нибудь порезче. Во‑первых, чтобы наконец отучить его от этой привычки всем говорить «ты», и, во‑вторых, чтобы он не смел вот так пренебрежительно говорить обо всех цыганах, даже если это и правда, что многие из них уже опять зашевелили ноздрями на ветер.
Но каждый раз Будулай сдерживался. Может быть, и потому, что это был не какой‑нибудь тыловой, а заслуженный и к тому же кавалерийский, казачий генерал, а Будулай и служил в кавалерии на фронте. Но скорее всего, потому, что из его слов еще не следовало, что он вообще так относится к цыганам. Надо было войти и в его положение начальника конезавода, к столу которого в один прекрасный день соплеменники Будулая – табунщики, коневоды, ездовые – так сразу и выстроились в очередь за расчетом. Как будто их всех одна и та же бродячая собака укусила. И теперь каждому укушенному ею надо было срочно найти в этой табунной степи замену. Попробуй найди, когда тут и поселки разбросаны друг от друга на пятьдесят, на сто километров.
И на конезаводе место начальника он занимал не из‑за одних только своих звезд, вышитых на его плечах золоченой ниткой. Не для того, чтобы слепить ими своих подчиненных, совершал и свои регулярные объезды табунов. Сам умел отбраковать лошадей для продажи колхозам и сам же безошибочно отобрать из элитной массы для службы на границе, на экспорт и на племя. И нередко, пересаживаясь со своего «виллиса» в седло, ездил с отделения на отделение, ревизуя состояние лугов, водопоев, конюшен. Нелегко при этом приходилось тому из табунщиков, кого прихватывал он с собой в сопровождающие в поездке по степи. К вечеру, к концу этого кольцевого маршрута от табуна к табуну, сопровождающий от усталости уже валился с седла, а генерал держался все так же прямо, как вырубленный вместе со своей англо‑донской кобылой из одной золотистой глыбы. Не упуская при этом случая попенять: «Не верхом бы тебе ездить, парень, а волам хвосты крутить».
Но к Будулаю он, кажется, претензий не имел. А как‑то даже, когда уже замыкался круг их инспекторского объезда под изнурительным солнцем, вскользь заметил:
– А у тебя, цыган, посадка казачья.
И спрыгнул с лошади так, что земля охнула под ядром его тела. Высшей похвалы для человека он, кажется, не знал.
Однажды Будулай, пообедав у себя в домике на отделении и тихо настраивая радиоприемник, не услышал, как подкатил за стеной «виллис», и обернулся только тогда, когда генерал уже остановился у него за спиной, тяжко дыша.
– А это у тебя откуда? – спросил он, заглядывая через его плечо. И не успел Будулай ответить, вдруг так и вонзился в расстеленную на столике карту, прочеркнутую с угла на угол красной стрелой с нанизанными на нее синими кружками. – Постой, постой, а откуда же тебе все это может быть известно?!
Будулай встал:
– Оттуда же, откуда и вам, товарищ генерал.
– Ну это ты потише. По этому маршруту все‑таки моя дивизия шла.
– Да, товарищ генерал.
– И что‑то я не помню, чтобы кто‑нибудь из цыган в моей дивизии служил.
– В вашей дивизии, может быть, и нет, а в соседней служил, товарищ генерал.
– В Двенадцатой?
[1] Верховой конь.
