Цыган

Бог с ними, с издателями. Тем более что «Цыгана» публиковали охотно, огромными тиражами и подчас даже без ведома автора. На «пиратов» Отец никогда в суд не подавал, но, помню, одному из них самому сделалось стыдно, и он вдруг заплатил автору частью тиража книги, экземпляры которой разлетелись в мгновение ока на подарки с автографами.

На этом можно было бы поставить точку, хотя Будулай, Клавдия, Настя, Шелоро и другие персонажи романа мне всегда казались моими близкими знакомыми, о которых мы все – и те, кто приезжал в гости, тоже – всегда говорили с удовольствием. Так, будто они живут где‑то рядом, держат с нами постоянную связь, и мы всегда знаем, что происходит в их жизни.

Помню, мы с сестрой срочно прилетели из Москвы, когда родители отравились газом, – дело было в середине девяностых. По пути из аэропорта заехали в шахтинскую больницу, еще не зная, как обстоят дела, – мобильников в помине не было. Прошли в палату. И Отец, и Мама уже были в полном сознании, хотя совсем слабые. У Отца как‑то странно поблескивали глаза. Я наклонилась поцеловать его, а он говорит: «Я видел его. Это он нас спас от смерти». Я почему‑то сразу поняла, что Отец имеет в виду Будулая. Творческая мысль не умирала в нем ни на мгновение даже тогда, когда он был на самой грани перехода в другой мир. В доме, где было холодно и еще чувствовался угарный дух, хотя все было раскрыто настежь, я в первую очередь обратила внимание на пишущую машинку на столе в нашей столовой, в которой был заправлен лист. Выходит, они оба работали и прозевали ту зыбкую грань бытия, за которой начинается забвение. К счастью, в данном случае не фатальное. Мы навещали их в больнице каждый день – что такое сорок километров, хоть и по гололеду, на который была так щедра та весна, – когда сердце переполняет благодарность к Господу за чудесное спасение самых близких людей и неодолимое желание видеть их, касаться их рук, смотреть в их живые глаза. Отец рассказывал о Будулае – сумбурно, ярко, влюбленно. Как он отчетливо его видел в своем полусмертельном бреду, как Будулай держал его за руку, не позволяя отойти в иной мир. Вернувшись из больницы, он чуть ли не на следующий день засел за работу, снова воссоединившись душой со своим Будулаем, самым дорогим – бесценным – другом его жизни. Не верьте, когда говорят, что творец любит только того, о ком пишет, кого лепит либо рисует в данный момент. У каждого истинного творца есть свой любимый на всю жизнь герой. Тот, о котором он будет вспоминать даже на смертном одре.

Но по какой‑то ему одному ведомой причине Отец не стал спешить с опубликованием этой – последней – части. Опубликовал «Послесловие» в стихах, где и Будулай, и Ваня оказались среди защитников Белого дома. Он читал нам отрывки из нового «Цыгана», снова прятал в стол. Мама, разумеется, знала – ведь она всегда перепечатывала все произведения Отца, но, как обычно, хранила молчание. Отец обмолвился как‑то: «Распорядишься всем по своему усмотрению, когда меня уже не будет…» С детства не люблю разговоры на темы вечной (на самом‑то деле она не вечная) разлуки, свирепею от них, а потому Отец меня щадил…

Прошло какое‑то время… Страдания, боль, отчаяние оттого, что больше не увижу во плоти, не смогу прикоснуться, поцеловать, шепнуть на ухо: «Очень люблю тебя», немного смягчило реальное осознание присутствия Отца во вся и всем – в саду, посаженном в основном его руками; в этих холмах по северной кромке горизонта, описанных им почти в каждом произведении с такой осязаемой любовью; в местных жителях, вспоминающих о нем добрым словом и одаривающих меня предназначенной ему любовью… Уже и слезы появились, размягчив жесткий комок во всем существе. И книжка стихов вышла, озаглавленная первой строчкой из его стихотворения «Когда меня уже не будет…». Оно как‑то прозвучало по Центральному телевидению – сам Отец его прочитал, – и посыпались письма, телеграммы, звонки с единственной просьбой: прислать текст этого стихотворения. Мама находила – и находит – все новые и новые, так и хочется сказать, сюрпризы, чудеса, волшебные тайны из старых папок, ящиков, коробок, запыленных портфелей. И Девятую часть «Цыгана» она извлекла на свет божий. Я читала и обливалась слезами. Снова читала. И снова со слезами. Напротив моего окна в мезонине, где когда‑то творил Отец, светится на краю отмели огонек красного бакена. Как капелька крови… Вы прочитаете завершающую – Девятую – часть «Цыгана» и многое постигнете. Сиюминутного, то есть такого, о чем забываешь сразу после прочтения, в ней нет ничего. Впрочем, в остальном творчестве Калинина, даже в его газетных статьях, тоже этого нет. Поймете, как Отец любил – и продолжает любить – своего Будулая. Оставил для него шанс жить, метаться, страдать… Наверняка обратите внимание на то, что Клавдия охраняет от браконьеров заповедный остров с вековыми дубами, которые, по преданиям, хранят мудрость тысячелетий. Нам бы сейчас испить из чаши этой мудрости. Хотя бы глоток…

Наталья Калинина

 

Цыган

 

Часть первая

 

Иногда по самому лезвию степи, по дальнему синему пределу ее, вымытому дождем, то ли одинокое облачко проскользнет, то ли шатер на колесах. И – нет его. А может быть, и не было совсем.

Все знали, что Клавдия Пухлякова не боится ни Бога, ни самого председателя колхоза. Недаром Тимофей Ильич Ермаков, объезжая хозяйство колхоза, всегда старался стороной прошмыгнуть на «Победе» мимо свинофермы четвертой бригады. Тимофей Ильич объяснял это себе тем, что на ферме и без его вмешательства дела идут хорошо, не признаваясь, что на самом деле ему не хочется лишний раз встретиться там с Пухляковой.

Если же ему все‑таки не удавалось незаметно проскользнуть, он должен был приготовиться принять от Клавдии на свою голову сразу весь тот залп не особенно приятных слов и выражений, что она приберегла для него за неделю. И можно было не сомневаться, что она не забудет ни одной из тех мелочей, которые с такой охотой забыл бы Тимофей Ильич.

Голос у Клавдии был громкий, его издали можно было угадать, когда хуторские женщины, собираясь вечером на посиделки, запевали «Конь боевой с походным вьюком…». Председательская «Победа», отъехав от фермы, уже заворачивала за угол свинарника, а в уши Тимофея Ильича все еще толкались летящие вдогонку слова, что, кабы не заливал он с утра глаза, он бы видел, что только одна половина предназначенной свиноматкам дерти попадает из амбара на ферму, а другая половина уплывает налево. Одну подводу везут на свинарник, а другую – во двор к главному бухгалтеру или к старшему кладовщику. Председателю нелишне бы поинтересоваться, на каких харчах подрастают у них в катухах сразу по два и по три кабанчика…

Между тем при взгляде на Клавдию Пухлякову никто не мог бы сказать, что у нее такой характер. Скромной, красивой наружности женщина, с тихими серыми глазами. Можно было поклясться, что прячется где‑то в самой глубине этих глаз затаенная печаль. И все лицо Клавдии с того дня, когда ей принесли похоронную о муже, убитом под Таганрогом, как будто было задернуто дымкой.

Но стоило всего лишь один раз услышать, как достается от нее председателю, чтобы тут же и согласиться с общеизвестным утверждением о тихих омутах… Главный бухгалтер колхоза никак иначе и не называл Клавдию Пухлякову за глаза как сатаной в юбке. В глаза он предпочитал величать ее Клавдией Петровной.